Как Вы выбираете натуру для своих рисунков?

В поисках мест, которые хотелось бы запечатлеть в рисунке, я всегда исхожу из драматургии взаимоотношений архитектурных объектов с пространством и друг с другом. Архитектурный рисунок для меня – это не просто зарисовывание объектов, но значимый способ исследования устройства современных городов. И одну из ключевых своих задач как график я вижу в том, чтобы создавать композиции, которые бы четко транслировали тот факт, что рисунок сделан сегодня.

Как бы Вы охарактеризовали архитектурную среду современного города?

Она, безусловно, стала гораздо более контрастной и гораздо менее гармоничной в историческом понимании этого слова – и именно это я стремлюсь запечатлеть и тем самым глубже исследовать, понять. Повторюсь, для меня архитектурный рисунок не является способом создания совершенно автономного мира – скорее, это форма размышления на тему того, чем архитектура является сегодня, в эпоху, когда разноплановость ее развития достигла своего апогея. И здесь я, конечно, не могу полностью отделить свою рисовальную практику от основной работы: в смысле конечного результата рисунок и архитектура очень отличаются друг от друга, но в основе обоих видов деятельности лежат раздумья на одну и ту же тему – как сегодня делать города интересными, как без слепого подражания и копирования создавать мизансцены, по своему качеству и визуальной интриге достойные лучших исторических образцов.

Вы ищете подходящую натуру в том числе и по фотографиям в интернете?

И в интернете тоже, конечно. Сеть и то огромное число фотоматериалов, которое сегодня в ней публикуется, служат прекрасным источником информации и расширения кругозора. Впрочем, не реже бывает так, что я сначала оказываюсь в каком-то новом для себя городе по работе, а затем возвращаюсь туда рисовать. При этом не стану утверждать, что всегда выбираю исторические города – отнюдь. Так, например, пару лет назад я с огромным интересом и удовольствием открыл для себя Бразилиа.

Как часто удается вырваться «на этюды»?

Я стараюсь делать порядка 30 полноценных архитектурных рисунков в год. Часть из них натурные, остальное – фантазии и раздумья на тему архитектуры. В среднем получается 3-4 выезда в год, остальные работы выполняю дома.

 А города, в которых вы живете, – Москва и Берлин, – часто становятся героями ваших рисунков?

В основном, они присутствуют в рисунках ассоциативно. Все-таки в них я провожу больше всего времени, глаз невольно замыливается, а для натурных рисунков необходима свежесть и острота восприятия, поэтому мне бывает очень важно оказаться в каком-то новом месте. Но в моих фантазиях и размышленияхкак раз Москва и Берлин занимают едва ли не самое значительное место.

В поездках Вы делаете только наброски или всегда рисунок целиком?

Я всегда начинаю и заканчиваю работу на месте. Мне очень сложно вернуться в то настроение и ощущение от места и пространства, которое спонтанно возникло в момент начала создания рисунка. Собственно, рисунок для меня рождается именно из этого состояния –  запомнить и отложить его на потом невозможно, можно только прожить от и до, даже если порой это занимает довольно много времени. Именно поэтому рисование по фотографии или по памяти – совсем не мой метод. Точно так же я не люблю делать версии одного и того же рисунка. Я могу сделать достаточно близкие версии одного сюжета, но никогда не его точное повторение.

Я знаю, что Вы также не придерживаетесь какой-то одной рисовальной техники, предпочитая подбирать ее каждый раз под конкретный сюжет.

Да, я люблю менять техники – для меня это неотъемлемая часть творческого процесса, поиска того единственно верного способа рисования, который наиболее полно отразит градостроительную ситуацию и мое понимание ее. Скажем, на прошлый новый год я был в Амстердаме, и там наиболее точным отражением увиденного для меня стала техника черного угля – с ее помощью удалось передать свойственные этому городу зимой напряженные световые контрасты, обилие темных каналов и отражения в них. А после этого был в Мексике – и для рисунков там выбрал сепийные тона и технику лессировки. В начале марта этого года удалось вырваться в Рим, и для того, чтобы запечатлеть его на переходе от одного сезона к другому (весенний свет в еще не до конца проснувшемся городе был очень пронзительным и резким), я решил использовать сочетание черного угля и светлых всполохов пастели.

А что с рисунками происходит потом? Все они каталогизируются?

Да, они сканируются, описываются и размещаются в электронном каталоге, а затем передаются в архив Музея архитектурного рисунка в Берлине.

В заключение хочу спросить Вас про второй конкурс «АрхиГрафика». Вы принимали участие в формировании его лонг-, а затем и шорт-листа – каковы Ваши впечатления от работ, представленных на конкурс в этом году?

Если помните, первый конкурс всех сильно поразил количеством и качеством представленных работ. Но понятно, что первый конкурс всегда проводить проще всего – люди рисовали десять лет, после объявления конкурса собрали лучшие из лучших своих работ и отправили бороться за премии, задав тем самым весьма высокую планку качества. В этом смысле второй конкурс – серьезная проверка на прочность. И именно сейчас станет понятно, обладают ли участники первой «АрхиГрафики» запасом дальнейшего рисования, хватает ли у них на это времени и сил. На мой взгляд, второй год показывает, что с этим не так все просто: конкурс объединяет не профессионалов архитектурного рисунка, а людей, для которых это хобби, и, судя по всему, далеко не все из них могут найти на рисование достаточно времени. Я ни в коем случае не говорю, что второй конкурс разочаровал меня, но в том, что уровень шорт-листа этого года несколько бледнее прошлогоднего, у меня сомнений нет. Вместе с тем чрезвычайно радует, что число участников не сократилось, а наоборот, увеличилось: значит, со своей главной задачей – пропагандировать искусство архитектурного рисунка – конкурс справляется, и за это я хочу сказать его организаторам, прежде всего Екатерине Шалиной и Елене Петуховой, огромное спасибо. Думаю, для того, чтобы конкурс продолжался на высоком уровне, нужно или расширять его географию (например, за океан, где есть профессионалы, способные дать серьезный бой), или увеличивать периодичность, например, до двух-трех лет. В общем, в будущем организаторам, на мой взгляд, предстоит серьезно подумать над форматом конкурса, который бы подталкивал людей рисовать больше, чаще и сознательнее, но я уверен, наилучшее решение будет найдено.

Рисунки для публикации предоставлены Фондом Сергея Чобана — Музей архитектурного рисунка; все авторские права защищены

По системе магистратуры школа МАРШ работает третий год, уже выпустила один курс, вошла в «топы» авторитетных мировых рейтингов архитектурных школ. Как вы пришли к мысли о необходимости создать еще и свой бакалавриат?

Здесь две причины. Если в Европе бакалавриат – 3-4 года, то в российских архитектурных вузах – 5 лет, плюс еще двухгодичные подготовительные курсы. После столь длительного обучения желающих продолжать свое образование в магистратуре, повышать квалификацию, знакомиться с иными подходами оказывается не так много. Мы в свою очередь половину из двух лет магистратуры вынуждены тратить на восполнение недополученных знаний. Поэтому вместе с нашим партнером London Metropolitan University решили открыть трехлетний бакалавриат. Окончившие его студенты получают британский диплом, с которым дальше можно поступать в магистратуру – в  МАРШ или в любой западный вуз, и таким образом набирают пять лет необходимого по мировым стандартам для архитекторов образовательного минимума. А в МАРШ в то же время складывается целостный цикл обучения по системе 3 плюс 2. Она представляется более устойчивой.

Кто сможет поступить в бакалавриат МАРШ? Нужна ли какая-то минимальная спецподготовка или можно прийти с «нуля»?

Мы следуем британским принципам обучения, а там нет формальных экзаменов. Главное, чтобы у человека был аттестат о среднем образовании. И не будем требовать от абитуриентов рисовать гипсовую голову или чертить головоломки. Критерии поступления – это, во-первых, наличие портфолио с творческими работами. Понятно, что речь не об архитектурных проектах, так как человек вряд ли еще умеет проектировать. Но он может представить рисунки, живопись, фотографии, скульптуру, видео, тексты – все, что продемонстрирует необходимые для профессии художественные навыки и способность выражать мысли. Во-вторых – нужно быть знакомым с мировой художественной культурой. В-третьих, важна мотивация, мы должны видеть, что человек сознательно пришел в профессию и может объяснить свой выбор на собеседовании – оно  будет проводиться в процессе рассмотрения портфолио. Еще, конечно, необходим хороший уровень английского. Опять же, мы не проверяем сертификаты, и основная часть программы – на русском, но есть иностранные преподаватели, много лекций, спецлитература.

То есть совсем с «нуля» не получится. Нужны наработки для портфолио и вообще нужно  уметь его составлять.

Портфолио можно сделать, учась в художественной школе или школе СТАРТ, например, или в техникуме, на курсах Британской школы дизайна. Не исключаем, что кто-то справится самостоятельно. Важно, чтобы в портфолио были не просто красивые картинки, но то – что наши английские коллеги называют «скетчбуками». Нам хотелось бы увидеть, как человек мыслит – возможно, его вдохновила какая-то книга или фильм, здесь могут быть и зарисовки, и дневниковые записи. Имея базовые художественные навыки, можно прийти к нам на летний подготовительный курс, где будем учить подготовке портфолио, работе с объемами, макетированию, элементам начертательной геометрии.

Войдут ли в этот курс азы компьютерной графики?

К компьютеру на раннем этапе обучения у нас отношение осторожное, в чем нас поддерживают и английские коллеги. Мы придерживается позиции, что начинать нужно с ручной работы. И будем развивать ее навыки у студентов не только на подготовительных курсах, но и в первый год бакалавриата, цифровые средства подключаются со второго года. Компьютер – очень мощное средство проектирования, со своей логикой, и, если с него начинать, то можно попасть в его рабство. Мы считаем, что первоначальное умение рисовать  и проектировать руками позволяет контролировать этот инструмент и создавать правильную архитектуру, связанную с человеком, с его телом. Не случайно при поддержке МАРШ была издана книга Юхани Паллаасмаа «Мыслящая рука» – она для нас программная. В магистратуре у нас есть специальный курс – «цифровая культура», который учит не просто пользоваться разными программами, но правильно подбирать их для различных задач, понимать их место в процессе проектирования. На подготовительном курсе обязательно будет введение в профессию – будем знакомить слушателей с практикующими архитекторами, показывать, как они работают. Также начнем объяснять, чем проект отличается от рисунка, возможно, попробуем что-нибудь спроектировать.

Вы упомянули, что сейчас в магистратуре приходится тратить много времени на восполнение пробелов в знаниях, которые люди, как правило, получали до этого в течение  пяти лет. С нехваткой каких знаний вы сталкиваетесь чаще всего, и как вы планируете давать больше за три года?

Главное, чего не хватает многим из тех, кто попадает в нашу магистратуру, – умение самостоятельно мыслить и задавать самим себе вопросы. Ведь как  происходит в традиционных вузах. Студенты получают задание спроектировать музей, в котором должно быть столько-то залов, вестибюль, гардероб и так далее по программе, и они принимаются проектировать музей. Мы действуем иначе. Мы говорим: давайте подумаем, как существует искусство в современном мире? Нужен ли ему вообще музей, может быть, сейчас актуальнее другие места его презентации и формы существования – улицы, метро, какие-то структуры для передвижных выставок. Мы предлагаем проблемы для совместного обдумывания. И здесь студенты проходят через ломку приобретенных стереотипов. На бакалавриате они изначально будут учиться такому стилю работы. Ядром обучения, как и в магистратуре, уже со второго года станут проектные студии в сочетании с продолжающейся наработкой профессионального инструментария, в том числе – навыками презентаций, выступлений, версткой буклетов, планшетов.

Второй блок – гуманитарный, за него отвечают Сергей Ситар и Оксана Саркисян. В магистратуре мы сталкиваемся с большими проблемами в этой области знаний. Студенты вроде бы изучали философию, знают про Платона, Аристотеля, но какое отношение их учения могут иметь к архитектуре, понятия не имеют. А о таких историках архитектуры, как Виолле ле Дюк, Шуази, часто слышат впервые. В западных школах для архитекторов есть обязательные списки литературы, они обсуждают прочитанное с преподавателями, пишут эссе. Наши в лучшем случае читают учебники к экзаменам. Мы сейчас разрабатываем экспериментальную программу, каркасом которой в первый год бакалавриата будет история архитектуры, а в дальнейшем на него будут нанизываться темы из других сфер культуры – не только изобразительного искусства, но и театра, кино, дизайна. Попробуем отойти от линейной, хронологической схемы, а дать объемную картину.

Совершеннейшая катастрофа в представлениях о технологиях. Во многих вузах их дают по программам еще 1960-70-х годов. Такое ощущение, что «конструкции» и «сопромат» пролетают мимо. В магистратуре приходится начинать с ликбеза, чем кирпич отличается от бетона – какое уж здесь проектирование. Сейчас программу этого блока для бакалавриата разрабатывает профессор Вернер Зобек, руководитель немецкой инжиниринговой компании, у которой есть отделение в Москве (WERNER SOBEK Engineering & Design). Нам кажется, что при правильной расстановке акцентов, за три-четыре года можно научить многому.

А зачем в нашей российской действительности архитектуру умение самостоятельно ставить себе задачи и такие фундаментальные гуманитарные знания? Закончив обучение, выпускник начнет работать по конкретным заказам, где всегда есть множество ограничений, и далеко не каждый клиент будет готов обсуждать, нужен ли ему в принципе «музей».

Да наши реалии суровы, но если готовить к такому сценарию, то достаточно обучить нескольким компьютерным программам. Но мы работаем не на год и не на два вперед. Гуманитарная подготовка дает возможность критически мыслить, стать партнером заказчика, действовать не по готовой программе, а подойти к ней осмысленно, понять, что в данном случае действительно нужно. Если архитекторы, как часто в России бывает, существуют только в рамках конкретного проектирования, то их конкурентноспособность очень низкая. Чтобы в ситуации съеживающегося и падающего рынка архитектор смог найти новые ниши и расширить сферу деятельности, широкий кругозор, гуманитарная подготовка жизненно необходимы. Чтобы видеть мир во всем многообразии его возможностей, здесь, в каком-то смысле, без Платона не обойтись.

Школа как-то помогает выпускникам трудоустраиваться? Возможно, есть какие-то программы по стажировке.

Специальных таких программ нет, но из первого выпуска у нас нашли работу все. Кто-то поехал учиться дальше за рубеж или устроился в западные архитектурные компании – в Японии, в Канаде. Кто-то уже работает в известных российских бюро у архитекторов, которые вели студии – в «Проекте Меганом», в «Резерве», в SPEECH, в «Сергей Скуратов Architects». Мы не скрываем, что приглашение авторитетных профессионалов – это, помимо ценного опыта, и путь к трудоустройству. В процессе работы над учебными проектами, мастера имеют возможность присмотреться к ребятам, оценить кто на что способен. Кроме того, в школу с лекциями приезжает много иностранных специалистов, и если проявлять активность, собирать контакты, шансов найти работу немало, тут уже все зависит от самих ребят. По-крайней, мере ни одной жалобы на то, что кто-то  не нашел себе применения, мы не получили.

Официальный сайт: www.march.ru

Сегодня конкурсной практикой в области архитектуры и дизайна занимается немало организаций. Чем проект «Территория Дизайна» отличается от других, в чем специфика его конкурсов, и как его деятельность соотносится с жизнью центра современного искусства «Винзавод»?

«Территория Дизайна» появилась примерно три года назад как институциональный спецпроект «Винзавода». Поддержка различных актуальных направлений культуры входила в планы Центра современного искусства изначально. В определенный момент стало очевидно, что в России выросло поколение промышленных дизайнеров, которым для развития и продвижения нужна специальная площадка. И «Территория Дизайна» была создана, чтобы открывать новые имена, давать возможность молодым профессионалам заявить о себе, представлять их творчество потенциальным заказчикам, а самым эффективным в этом смысле инструментом являются конкурсы. Специфика в том, что мы беремся за конкурсы-исследования, решающие нелинейные, часто – междисциплинарные задачи. Например, конкурс на разработку отдельного предмета мебели, стола или стула, – это скорее не наша история. А если нужно придумать применение инновационному материалу, причем результатом может быть и предмет мебели, и все что угодно, – это наш профиль.   

Судя по темам прошедших конкурсов, «Территория Дизайна» охватывает не только предметную, но и городскую среду.

Да, дизайн и в целом развитие городской среды тоже стали ключевыми направлениями. Началось все с инициативы по благоустройству сквера по соседству с «Винзаводом». Когда-то ЦСИ «Винзавод» был единственным объектом культуры в старой промышленной зоне. Никто не заботился о том, чтобы содержать эту территорию в порядке. Рядом – Курский вокзал, и плохо освещенный сквер по понятным причинам был местом небезопасным. «Винзавод» со временем стал большой, активно посещаемой площадкой, интересной горожанам. Нам  хотелось, чтобы вместе с этим весь район начал улучшаться и меняться. Мы обратились в «Москомархитектуру» с просьбой поддержать проведение конкурса по преобразованию сквера, нам пошли навстречу. Не все оказалось возможным реализовать, как в проекте победителей, но разница между видом сквера «до» и «после» огромная. Этот конкурс стал большим шагом в коммуникации с управой Басманного района, префектурой ЦАО. Нам было важно, чтобы нас начали воспринимать как организацию, которая вместе с органами исполнительной власти способна менять город к лучшему.

Потом сделали проект по благоустройству пешеходной зоны в центре Сергиева Посада по поручению Правительства Московской области. Так «Территория Дизайна» расширила спектр тем, включила в него вопросы развития городского пространства и выросла в крупный самостоятельный проект. Мы не применяем к его деятельности термин «урбанистика». Сейчас это модное слово, но далеко не все понимают, что это такое. Нам просто интересно работать с актуальными, невымышленными проблемами, решать комплекс задач, связанных с навигацией, планировкой, функциональной программой территорий, потенциалом их объектов. Интересны проекты, в которых пересекаются городское пространство, предметный дизайн и современное искусство. При этом мы не идем в большую архитектуру. Не хотим конкурировать с другими институциями, которые на этом специализируются.

Однако у вас были конкурсы и на архитектурные объекты, детские сады например.

Конкурс «Новый облик детских садов» затрагивал не только внешний вид зданий. Его участники должны были пересмотреть организацию внутреннего пространства под новые возможности для развивающих, образовательных функций дошкольных учреждений. То есть здесь также присутствовала исследовательская составляющая.

Результаты получили какое-то практическое применение?

Конкурс проводился по заказу Правительства РФ и Министерства образования под программу увеличения дошкольных учреждений, и таким образом носил и практический характер. Результаты мы передали заказчикам, и решение, как распорядиться полученным материалом,  –  за ними. Однако, нам кажется, что для регионов, крупных застройщиков вопрос – построить обычную коробку или, за те же, в общем-то, деньги, садик, который положит начало социальным преобразованиям, станет ярким явлением в городских буднях – должен быть актуальным. Мы прекрасно понимаем, что участникам наших конкурсов важно увидеть свою концепцию реализованной. И работаем в этом направлении с заказчиками. Например, в настоящее время (до конца ноября) на «Территории дизайна» идет конкурс по модернизации теплоходов «Москва» («Ты можешь изменить «Москву»). Мы надеемся, что лучшие идеи, выбранные по его результатам, будут воплощены уже к следующему навигационному сезону в одном-двух «пилотных» судах.

Этот проект связан с большим международным конкурсом по развитию территорий вдоль Москвы-реки?

Взаимосвязь, конечно, есть. Прогулки на речных трамвайчиках всегда были одним из любимых видов досуга горожан и туристов. Город с воды раскрывается по-новому, а планирующееся обустройство берегов дает дополнительный стимул для развития водного транспорта. В связи с этим «Столичная судоходная компания» озаботилась обновлением своего флота, это порядка 40 кораблей. Теплоход «Москва» курсирует с 1950-х годов и стал своего рода символом города. Речь идет не просто о перекраске его корпуса или установке новых кресел. Мы, как организаторы конкурса, предложили заказчику расширить сферу услуг, осуществляемых на борту, и соответственно –  аудиторию пассажиров. Поэтому одна из задач участников – адаптировать пространство теплохода под новые сервисы.  Мы думаем, что конкурсные работы выявят еще какие-то неожиданные аспекты, а также запросы потенциальных пользователей по комфорту, внутреннему и внешнему дизайну кораблей.

Какие еще направления дизайна, а также современного искусства в России, Вам кажутся перспективными и нуждающимися в дополнительном стимулировании?

Все, что касается промдизайна – очень интересно, будь то упаковка, медицинское оборудование или машиностроение. Внимание вопросам дизайна в первую очередь должно уделяться на государственном уровне. Они напрямую связаны с задачами развития промышленности, повышения конкурентоспособности продукции. Нужно налаживать связь между инженерией и дизайном в учебных программах. Пока в образовании эти области взаимодействуют слабо. Из того, что в наших силах как институции, нужно упомянуть поддержку паблик-арта. Мы не только размещаем его объекты на «Винзаводе», но и стараемся поспособствовать внедрению этого вида искусства в городское пространство. Недавно провели конкурс на арт-объект для здания «Лукойла».

Почему, на Ваш взгляд, в российских городах, даже в крупных центрах Москве и Санкт-Петербурге, паблик-арт до сих пор не получил такого распространения, как за рубежом?

Современное искусство долго оставалось сферой «не для всех». «Винзавод» сделал его доступнее широкой аудитории, старался представить широкий спектр направлений, высказываний, чтобы каждый посетитель смог найти что-то свое. Но это в стенах галерей и выставочных залов, куда люди приходили специально. А готовы ли они были встречаться с паблик-артом каждый день в городе? Сейчас аудитория, по крайней мере, в больших городах подготовлена лучше, люди много путешествуют, видят, как живет искусство на улицах в Европе, в США. Кроме того, к паблик-арту должны быть лояльно настроены городские власти, сейчас ситуации в этом смысле благоприятнее, чем, скажем, пять лет назад.

Раньше основным препятствием были бесконечные круги согласований.

И сейчас без согласований не обойтись. На художниках паблик-арта лежит большая ответственность. Нельзя просто вынести скульптуру и поставить у себя во дворе. К тебе сразу прибегут 33 инстанции выяснять, кто разрешил. Вопрос технической безопасности не снимается. Нужно, чтобы он соответствовал различным техническим регламентам. И нельзя забывать, что социальная среда города – активная форма, которая живет своей жизнью. Чтобы не было конфликта с социумом, нужно понимать, что ты ставишь и где. Не факт, что обитатели тихих спальных районов, приезжая домой после работы, будут рады видеть непонятные объекты современного искусства. Галерея Марины Печерской (Pechersky Gallery на «Винзаводе») осуществила в сентябре любопытный проект вместе с Департаментом транспорта. По Садовому кольцу в рамках биеннале уличного искусства «Артмоссфера» пустили три троллейбуса, разрисованные актуальными художниками (Дмитрий Гутов, Алексей Luka, Анатолий Akue — проект «Маршрут вежливости»). Это, на мой взгляд, комфортная, ненавязчивая форма интеграции арта в повседневную жизнь.

В каких районах Москвы наиболее благоприятная почва для синтеза архитектуры, арт-объектов и городского дизайна?

Все условия для такого синтеза есть у территории вокруг «Винзавода» и «Артплея» и примерно до Таганки. Здесь есть красивая, хорошая, но пока никак не связанная с людьми Яуза, много памятников старины, симпатичные парки. Мы участвовали в разработке концепции «Арт-квартала», которую ведет компания Сitymakers. Главная идея заключалась в том, чтобы молодые художники и дизайнеры могли получать гранты, жить и реализовывать на этой территории свои проекты. Если концепция получит достойное воплощение, и девелоперская составляющая не перевесит, у города появится значительное по площади, притягательное, осмысленное пространство, но на это нужна и воля руководства города.

Сайт проекта «Территория Дизайна»

Архитектор Алексей Розенберг родом из Томска. Окончил Алма-Атинский архитектурно-строительный институт, преподавал на кафедре архитектуры жилых и общественных зданий. Кандидат архитектуры, член Московского Архитектурного общества и Союза архитекторов России, лауреат многочисленных архитектурных премий. Частную практику ведет с 1984 года. С 1991-го работает в Москве, проектирует дома, интерьеры жилых и общественных помещений.
 
Творческая позиция:

«Хорошая архитектура дает человеку возможность развития его личностных качеств в самом широком понимании. Не важно, к какому стилю или исторической эпохе принадлежит архитектурный объект, главное, чтобы в нем была активная энергия, заложенная туда автором, были символы, смыслы, воздействия. Тогда у человека, который с ним взаимодействует, появляется структурированный взгляд на мир. Человек, выросший среди такой архитектуры, становится способным на многое. Понимание этого я вынес, как ни странно, из кино, из фильмов итальянских неореалистов. В то время, когда был еще начинающим архитектором.

Главная и изначальная функция архитектуры — защищать человека от внешней среды. Жилье «расширяет» человека в пространстве. За счет него ты ощущаешь себя гораздо больше, чем ты есть. Знаете, как выстраивают свое временное жилище кочевники? По принципу буферного пространства между собой и космосом, который их окружает: в центре стоянки находится юрта, вокруг нее кольцом выстраиваются повозки, за ними по периметру располагается скот, а окружает все это мусор, сложенный как своеобразное оборонительное сооружение, т.е. тоже кольцом. Кочевник защищается, расширяя себя в пространстве.

Архитектура не только защищает человека от внешнего мира, но и «впускает» мир к нему, при этом впускает дозированно. То, как оформлен проем — оконный или дверной — это тот язык, на котором архитектор высказывается о своем отношении к миру: насколько постройка пропускает свет, воздух, ощущения от воды, дождя, снега, других проявлений стихии или, наоборот, насколько обитатели спрятаны от всего этого. Японские архитекторы, например Тадао Андо, делают границу между внутренним и внешним нейтральной, заставляя тем самым человека самостоятельно регулировать свои отношения с окружающим миром. Если человек здоров и силен, он близко подходит к прозрачной невидимой стене, если ему плохо — забивается в дальний угол.

Архитектура должна быть защищающей, но одновременно и опасной. Смысл в том, чтобы столкнуть безопасность и опасность и поместить человека в такое пространство — тогда он получит заложенную здесь энергию. При этом у него должна оставаться свобода выбора, насколько он будет рисковать. Например, вы делаете подиум без ограждения. Это немного чревато, но не настолько, чтобы мурашки по коже бежали. Возникает катарсис, архитектура тебя колет, тонизирует. Если тебе страшно — ты прошел по дальнему краю, если комфортно — прошел по бровке.

Как дать понять человеку, что Бог присутствует? Через свет. С наибольшей силой это проявлено в азиатской архитектуре. Она так подчеркивает фактуры, в ней так организован свет, чтобы он ложился на глинобитную стену под нужным углом, проявляя все ее дырочки и ворсинки. Или так размещено маленькое окно, что оно обязательно поймает последний луч закатного солнца, и он будет скользить по полу.

 О поиске образа. Когда архитектор решил все первичные вопросы своего объекта: «расширил» человека, позволил ему самому решать степень своей защищенности или агрессивности, наполнил его жилище светом — дальше встает вопрос, какой образ на это надеть. В этот момент приходит время чистого творчества, в котором можно довериться своей интуиции. Допустим, образ такой — «электростанция 3000 года». Она индустриальная, она технологичная, она ни на что не похожа. Можно придумать интереснейший дикий объект — но сможешь ли ты заставить человека его воспринять, будет ли он готов жить в такой архитектуре? Самое интересное — заставить заказчика поверить в новый образ.

Исторические строительные материалы — кирпич, бетон — передают ощущение долговечности и стабильности на подсознательном уровне. Гипсокартон, подвесные потолки, навесные фасады — это гламурная архитектура. Это бутафория, декорации, которые через некоторое время растворятся в воздухе и исчезнут. Традиционные материалы в наше время приобретают новый смысл, они брутальны, они не боятся износа, они красиво стареют, только из них можно создать по-настоящему вечную оболочку. Поэтому брутализм – это альтернатива коммерческой архитектуре и обращение к чему-то настоящему».

Видеоверсия

Сайт архитектора: https://sites.google.com/site/alexeyrozenberg/home

Поздравляем с премьерой коллекции в Москве. Почему она называется Le Giare?

Как видите, все эти предметы – ванная, раковина, унитаз, биде и писсуары – похожи на яйцо, аккуратно разрезанное пополам. Но назвать коллекцию «Яйцо» было бы банально. Мы обратили внимание на сходство объектов с древнеримскими cосудами le giare («ле джаре»), в которых хранили оливковое масло. В их честь и назвали. Однако, отправной точкой дизайна все-таки послужила форма яйца. Она универсальна, неподвластна времени и оценочным суждениям, всем понятна и в то же время обладает сильным символическим значением – вспомните хотя бы картины Пьеро делла Франческа. Яйцо – начало всего, символ жизни, идеальное произведение природы, Творца…

В дизайне сантехнического оборудования эта форма, кажется, не раз уже использовалась…

В самом обращении к идее яйца, действительно, нет ничего нового. Но в данном случае  она помогла соединить в гармоничное целое предметы, которые обычно его не составляют. Заходя в ванную комнату, я часто себя спрашивал, почему пара унитаз-биде не сочетается по дизайну с умывальником и ванной. А тут несколько функций рождаются из геометрического совершенства одной формы. В этом и провокация, и инновация, и квинтэссенция минимализма.

Как создавались эти предметы? Формы моделировались на компьютере?

Сначала были скетчи. Я принадлежу к «старой гвардии» архитекторов, привыкших к карандашу и бумаге. На компьютере не рисую. Делаю очень много зарисовок просто того, что приходит в голову. Это интуитивный процесс, из которого выходят эскизы, похожие на детские каракули или на карикатуры. Но я считаю, что не обязательно делать детальный рисунок. Достаточно наброска, передающего суть. Естественно, затем для презентации заказчику мои коллеги в студии проработали все на компьютере.

Как восприняли идею коллекции заказчики – компания Cielo?
 
Первое, что сказали технологи: «Красиво. Нет, даже очень красиво, но невозможно, совершенно невозможно». До этого они не выполняли раковины такой формы и размеров в керамике. Однако, как говорил «мой учитель» Стив Джобс, нет ничего невозможного. Мастера фабрики приняли вызов. В гипсе было выполнено несколько прототипов. Надо сказать, что Cielo всегда их делает. Несмотря на индустриальный процесс работы, ее суть остается ремесленной. Прекрасный пример Made in Italy. В прототипах мы долго изучали изгибы, радиусы, пропорции, и сломали на этом пути немало копий, хотя, казалось бы, ну что сложного в яйце? Однако, чем проще форма, тем сложнее достигнуть совершенства в ее воплощении.

Вы считаете себя перфекционистом?

Я больше, чем перфекционист. Я одержим совершенством.

Что означает для Вас совершенство?

У совершенства есть интересная особенность – когда оно достигнуто, наступает тишина. Никто не может больше ничего сказать. Ничего ни отнять, ни добавить. Вещь перестает казаться реальной. Она как с другой планеты. Превращается почти в недосягаемую абстракцию, почти в сакральный предмет.

Дома Вас окружают такие предметы?

Дома у меня минимум предметов. Мне нравится пустота. Она помогает думать. Чем больше объектов вокруг, тем мне тяжелее сосредоточиться. Нужны свободное пространство и тишина.

Важная категория Ваших проектов, о которой Вы не раз говорили в других интервью – духовность. Какими средствами она достигается – с помощью света?

Свет важен, но не он является отправной точкой. Он следует исходной ситуации, форме, которая первична. Свет нельзя спроектировать – это под силу только Господу Богу. Архитектура может лишь интенсифицировать или убавить, направить потоки света, куда нужно. Однако одухотворить пространство можно и другими средствами – выбрав правильные, натуральные материалы и простые, геометрически ясные природные формы.

Вы интересуетесь инновационными материалами?

Мне интересно экспериментировать с новыми способами обработки натурального камня. Камень в моем сознании связан со стихией земли, основой, по которой мы ходим. Однако он способен производить разнообразное впечатление, и сейчас меня привлекают отделки, позволяющие физически тяжелому материалу выглядеть легким.

В Вашем творческом арсенале совсем нет места для орнаментов и других декоративных элементов?

Я не претендую на абсолютную правоту, но ни в архитектуре, ни в дизайне украшения мне не по душе. Да, я могу в равной мере восхищаться и объектами Миса ван дер Роэ, особенно его павильоном Германии в Барселоне, и готическими соборами с их причудливыми, сложными конструкциями и декором. Однако в большинстве случаев декор меня раздражает. Не понимаю, например, зачем украшают еду. Если еда вкусная, то ни в каких визуальных ухищрениях она не нуждается.

Вы придерживаетесь одинаковых принципов, проектируя здания, интерьеры и предметы?

Я бы сказал, что это один принцип, и он – как философский или религиозный. Один и тот же для курортов, бутиков, музеев, частных домов, cтолов, кухонь и умывальников. Мы живем в довольно запутанном мире, где есть место всему. Разнообразные идеи и идеологии варятся в общем котле. И каждый должен сделать себя сам, выработать свою позицию по отношению к окружающему миру, жизни, архитектуре и так далее. Я очертил свою территорию, нашел свой стиль.

Однажды Вы сказали, что мечтаете спроектировать и построить храм. Мечта реализовалась?

Еще нет, но я не перестал об этом мечтать.

Бутик Giorgio Armani в Третьяковском проезде (Москва). Отдел вечерних платьев и VIP-примерочных. Клаудио Сильвестрин проектирует для модельера Джорджо Армани пространства по всему миру с 1999 года, но с московским магазином связана любопытная история. Рассказывает автор: «Этот проект – характерный пример творческой интуиции, которую нельзя приобрести с дипломом архитектора. Когда мне показывали здание, я захотел подняться на крышу, чтобы взглянуть оттуда на город, и по пути увидел закрытую дверку, спросил, что за ней. Выяснилось – кладовка, которая не принадлежит магазину. Попросил, даже настоял, чтобы открыли. Нескольких секунд было достаточно, чтобы понять: это одно из самых прекрасных помещений в здании. В Милане порекомендовал Джорджио приобрести его, и тот, не глядя, договорился через секретаря о покупке.Так заброшенная кладовка была преобразована в лучший уголок бутика».

Что Вы думаете о Москве?

Москва заметно изменилась с 2001 года. Это очень витальный город. Но я бы не стал говорить о его архитектуре, мне кажется, важнее его кипучая энергия. Архитектуру можно рассматривать только в комплексе с ней. Энергия живет и там, где есть здания, и там, где их нет. Я не могу сказать, что в Москве архитектура определяет ее суть в отличие от Манхэттена, например. У меня не было возможностей хорошенько рассмотреть современную московскую архитектуру, но те здания, что я видел… Такие строили по всему миру еще 30 лет назад. Я оценил, что стало больше пешеходных улиц. И траффик мне показался более упорядоченным.

Вы давно живете и работаете в Лондоне. Что определяет суть этого города? Есть ли в Лондоне что-то, что Вам не нравится?

Вы знаете, я очень люблю детей и учусь у них – дети говорят правду. Как-то, гуляя по Лондону со своим пятилетним сыном я спросил его, что ему больше всего нравится в пейзаже, который он видит. Он удивленно посмотрел на меня и ответил: «Все!». Вот такой восторг перед жизнью я и пытаюсь сохранить, хотя с годами сложно оставаться молодым внутри, не идти на компромиссы и быть всегда уверенным, что «все прекрасно». Однако, я чувствую, что во мне жив еще мечтатель и продолжает бурлить вулкан, способный извергать фантастические вещи.  

Сайт архитектора: http://www.claudiosilvestrin.com/

Филипп Рам – основатель бюро Philippe Rahm architectes. Участник VIII Венецианской биеннале архитектуры, номинант ряда международных премий, в числе которых Архитектурная премия им. Якова Чернихова. Читал лекции в университетах США, Испании, Бельгии, Франции, Японии, Норвегии, с этого года преподает в Высшей школе дизайна в Гарвардском университете. Главный «материал», с которым работает Филипп, –  климат. В настоящее время в Тайджуне (Тайвань) по его проекту строится парк —JadeEcoPark. На территории площадью 70 га планируется воспроизвести регулируемые, всегда комфортные для посетителей атмосферные условия. Мы расспросили Филиппа о принципах его работы и узнали, что он думает о климатической концепции, предложенной командой Diller Scofidio+Renfro для московского парка «Зарядье».

«Архплатформа.ру»: Филипп, расскажите, что такое метеорологическая архитектура? Как Вы пришли к ней?

Ф.Р.: Здесь нужно начать с вопроса: «Почему мы вообще строим здания?». Потому что хотим создать определенные условия, которые защитят нас от дождя, холода, палящего солнца. То есть мы создаем нужную нам климатическую среду. Мне интересны такие материи, как воздух, свет, влажность, температура. Работа с ними расширяет архитектурный язык, добавляются новые понятия: конвекция, проводимость, испарение, излучение. Все это элементы метеорологического проектирования, и я, используя их, занимаюсь моделированием атмосферы, климата.

Кто до Вас работал в этом направлении?

Возможно, я первый, кто стал рассматривать климат с точки зрения дизайна при проектировании новых «зеленых» зданий. Что касается предшественников, то ближе всего к моим опытам, наверное, итальянское радикальное объединение Superstudio. Его участники еще в 1970-х оперировали климатом в своих проектах.

В своих исследованиях Вы затрагиваете вопрос изменения климата на планете. Каким образом архитектура может реагировать на глобальное потепление?

Мы знаем, что 50% ответственности за эту проблему лежит на строительстве зданий. Сейчас в контексте климатических изменений недостаточно просто интегрировать солнечную панель в сооружение старого образца. Наше бюро на начальном этапе продумывает, как проект будет реализован с экологической точки зрения. Что нам нужно сделать в первую очередь –  так это сократить потребление энергии сооружениями. Нужно по-новому осмыслить системы вентиляции воздуха, освещение. Возможно, это повлечет за собой новую эстетику, новый образ жизни.

Расскажите об устройстве JadeEcoPark в Тайджуне. Как воплощаются в этом проекте Ваши идеи?

В 2011 годы мы выиграли международный конкурс. Наш проект единственный был связан с климатом, все остальные участники сделали ставку на форму. Я думаю, что клиент выбрал наше решение, потому что мы вернулись к истокам. Зачем городу нужен парк? Если посмотреть на историю, к примеру, Центрального парка в Нью-Йорке, то он задумывался именно как «зеленые легкие», которые бы «охладили» и очистили город.  Парк – это своего рода машина по очистке городского воздуха. Что касается нашего проекта в Тайване, то, учитывая  высокую влажность и температуру, мы предложили решение, делающее эти параметры умеренными. Для этого мы планируем использовать специальное программное обеспечение, которое будет собирать и анализировать климатические данные. Установим архитектурные объекты, уличную мебель, которые будут охлаждать воздух за счет встроенных механизмов испарения воды. Будут специальные устройства фильтрации и очистки воздуха, а также приборы для отпугивания москитов.

При разработке концепции парка вы учитывали, как он впишется в уже существующую экосистему? Формирование искусственного климата не повредит окружающей среде?

Хуже точно не сделаем. Парк располагается на территории бывшего аэропорта, которая представляла собой забетонированное поле. А мы высаживаем там порядка 18 тысяч деревьев, а также множество разных кустарников и трав, то есть создаем новый ландшафт и новую экосистему.

Из каких источников вы будете получать энергию для этих климатических устройств?

Мы планируем использовать «зеленые» источники энергии. Это около 7000 квадратных метров солнечных панелей, геотермальные системы. Специальное программное обеспечение будет подсчитывать количество производимой энергии. То есть парк должен стать автономным. Сенсорные датчики, установленные через каждые 50 метров, будут передавать данные в главный компьютер, контролирующий работу всех устройств. Если, к примеру, день солнечный – все они включены, если же облачно, то часть из них отключена, в целях экономии энергии. Все процессы автоматизированы. Но при необходимости этим компьютером можно управлять вручную. Если для проведения какого-то мероприятия, к примеру, свадьбы, будет нужен определенный климат в той или иной части парка, можно заранее договориться с сотрудниками, чтоб они задали системе нужные параметры.

По проекту в парке планируется сделать разные климатические зоны, какими они будут?

На территории в 70 гектаров планируется создать четыре зоны с наиболее низкой температурой, четыре – с самым низким уровнем влажности в парке и четыре – с максимально очищенным воздухом. Пересечения этих зон между собой образуют различные климатические вариации.

А как посетитель узнает, где какая зона? Будет какая-то карта?

Наш компьютер будет составлять электронную карту, которая в режиме реального времени покажет данные о температуре, уровне влажности и чистоте воздуха в той или иной части парка. Любой желающий сможет скачать ее на свой смартфон или другой гаджет.

Помимо Вашего бюро в команде заявлены специалисты Катерина Мошбах и Рики Лью. Какова их роль в проекте?

Катерина Мошбах (Catherin Moschbah) работает над ландшафтом парка, занимается созданием дренажных систем, решает, где будут размещаться резервуары для сбора вода, на случай сильных дождей. Рики Лью (Ricky Liu) со своей командой из Тайваня контролируют процесс строительства.

Будут ли в парке какие-то здания?

Мы спроектировали два больших здания. Центр поддержки, где расположим систему, контролирующую климат, и здание для посетителей. Мы называем его Climatorium.

В «Климаториуме» будет информационный пункт, кафе и музей климата. Три зала этого музея посвящены соответственно теплу, влажности, загрязнениям. В первой комнате, самой холодной, в режиме реального времени будут воспроизводиться климатические условия тайваньской горной деревни. Температура внутри этого зала не должна превышать +7 °C. Чтобы создать условия, максимально приближенные к реальности, каждые пять минут «погода» будет обновляться. Для этого в деревне мы установим сенсорные датчики, которые будут сообщать о метеорологических изменениях. Зал оформим в белом цвете, чтобы передать атмосферу снежных горных вершин. Свет в этой комнате будет также регулироваться сенсорными датчиками. Если в горах облачно, то и в комнате будет соответствующее освещение. Так что первый зал можно назвать путешествием в пространстве, а вот  второй – путешествием во времени. Там мы сделаем инсталляцию, посвященную самому комфортному дню в Тайчжуне (Taichung) – 21 ноября. В этот день уровень влажности воздуха находится на самой низкой отметке. На протяжении всего года там будет бесконечное 21 ноября. В третьем зале мы воссоздадим условия, какие были на планете до индустриальной революции XIX века. По сравнению с тем временем, сейчас из-за парникового эффекта температура воздуха выше на один-два градуса. Соответственно в этом зале температура будет ниже той, что на улице на один-два градуса. Также согласно последним научным исследованиям из-за глобального потепления количество облаков на планете будет уменьшаться. Поэтому в этом зале мы решили создать искусственное облако.

Когда завершится строительство?

Первую очередь мы планируем завершить к июню 2015 года, а полностью объект будет сдан в феврале 2016 года.

Как Вы знаете, в  Москве прошел конкурс на парк «Зарядье», где по проекту победителей предполагается создать четыре климатические зоны. Что Вы думаете об этом проекте?

Проект Diller Scofidio + Renfro победил в соревновании спустя два года, после того, как мы получили заказ на реализацию JadeEcoPark. Элизабет Диллер (Elizabeth Diller) – мой хороший друг, мы с ней часто общаемся, и нет ничего странного в том, что наши проекты чем-то схожи. Кстати, Диллер и Скофидио работают над проектом парка «Зарядье» с той же инженерной компанией Transsolar, что и мы в Тайване. А то, что такие решения находят отклик, показывает, что все уже устали от экспериментов с фантастическими формами, какими, к примеру, занимается Заха Хадид. Я считаю, работать с климатом — интереснее.

А.В.: Предстоящий разговор, возможно, покажется тебе странным: я буду задавать вопросы, на которые в общей сложности знаю ответы, ведь мы работали в одной студии. Но я не знаю, например, почему ты выбрала для диплома именно «Перезарядье»? Что тебя привлекло в той специфической задаче, которую перед нами поставили?

Л.С.: Основных причин, наверное, две. Во-первых, мы должны были менять преподавателей проектных студий каждый семестр. Я успела поучиться у Антона Мосина, Наринэ Тютчевой, а у Евгения Викторовича и Кирила Ассов еще не была. Во-вторых, мне, безусловно, понравилась сама тема –  изначально провокационная. Нам предложили подумать над тем, что могло бы появиться на территории Зарядья, и представить это в проекте. То есть мы должны были разработать свой вариант развития событий для места, вокруг которого и так в последнее время происходит много событий, и уже есть определенный официальный сценарий. Сначала это казалось странным, но как только началась работа, сомнений в том, что год будет ужасно интересным, не осталось. 

Место с таким сильным контекстом  –  само по себе вызов. Ведь это и исторический центр, и центр политической власти, и совершенно пустое и при этом огромное пространство в сердце города.

Это так, и любой проект для Зарядья по умолчанию связан с политикой. Мы начали с размышлений о том, какова была логика принятия последнего политического решения. Писали небольшое эссе, где должны были ответить на этот самый  вопрос: «Почему парк?». Уяснили для себя, что это жест символический, своеобразная метафора демократии. И к тому же –  решение из популярной сейчас области общественных пространств, продолжение истории Парка Горького. Кажется, что зеленая рекреационная зона в центре – это хорошо и выгодно для города, одновременно она имеет страшное общенациональное значение. Однако мы пришли к выводу, что парк в Зарядье не решает проблем ни города, ни этого места.

Какие это проблемы?

Зарядье из-за своего положения и окружения успело пережить многое: снос существующего городского района, предполагаемое строительство Наркомтяжпрома, недостроенную сталинскую высотку и гостиницу «Россия». Это место определенно устало от каких-то больших жестов. Во-вторых, про саму Москву сложно сказать, что это нормально функционирующий город. На мой взгляд, это какая-то ужасно фрагментированная среда, состоящая из плохо связанных между собой кусков. На этом фоне парк позиционируется как всеобщее благо, как то самое недостающее общественное пространство, одновременно улицы в Москве часто таковым не являются, а должны бы.

Мы действительно рассматривали этот проект как реакцию на проблемы Москвы в целом, на ее функциональный дисбаланс, излишнюю централизацию и сакрализацию пространств власти. Расскажи, какой город был нашей целью, какую городскую среду, как мы решили, стоило бы формировать в Зарядье?

Отказавшись от сильных жестов, мы пришли к выводу, что все решения по генплану должны являться следствием самого контекста. Просто рассматривали эту территорию как обычный фрагмент города, пытались привязать его к уже существующим улицам, проложить сеть маршрутов. В общем, стремились создать нормально функционирующую среду, где люди живут, учатся и работают. Идея простой повседневной жизни появилась в противовес Кремлю, который находится в двух минутах ходьбы. Мы решили, что нужно снимать символическое напряжение, сложившееся вокруг него. Примерами послужили европейские города, где вокруг пространств власти существуют обычные кварталы, где функционально урбанистическая ткань наполнена очень равномерно, нередко высока доля жилья. Ну и, конечно, мы исследовали, как устроена Москва и ее отдельные кварталы с живой городской средой, изучали территорию вокруг Зарядья. Потом все вместе разрабатывали генплан территории, затем разделили ее на 12 парцелл, и дальше каждый работал над своим участком. Но при этом мы пытались сохранить какую-то общую картину, чтобы все было одним телом, и между генпланом и финальными проектами участников не было противоречий.

Как тебе кажется, нам удалось этого добиться, и если да, то каким образом?

В какой-то момент мы, конечно, пытались придумать дизайн-код. Но вместо того, чтобы написать какие-то правила, поступили иначе. Делали макеты фасадов и ставили их рядом, чтобы оценить общую картину. И она сложилась как-то сама собой: мы мыслили в одном направлении и спроектировали гармонирующие друг с другом здания. Эта практика и заменила нам дизайн-код.

И все же дизайн-код, пусть и минимальный, тоже был. Мы определили этажность, общественные функции для первых этажей, пешеходные сервитуты. Кроме прочего, нам всем хотелось микса функций, разнообразной, насыщенной городской среды. И мне кажется, твой проект очень хорошо иллюстрирует этот принцип.

Участок, с которым я работала, находится на пересечении двух важных направлений – набережной и пешеходной улицы, которую мы проложили от Варварки к реке. У этого места узловое значение. Чтобы акцентировать его, я соединила сверху два противоположных здания галереями. Под ними образовался пешеходный отрезок — нечто среднее между площадью и улицей внутри улицы. Перепад рельефа позволял сделать лестницу-амфитеатр. Функционально место очень насыщенно: здесь и небольшой театр, и общественные первые этажи с кафе, ресторанами и магазинами. Выше – в основном жилье. На уровне земли получилась проницаемая, работающая как общественное пространство структура. Для меня проект был даже больше про пустоту между этими двумя зданиями, чем про них самих.

Если говорить об учебе в МАРШ в общем, за эти два года что-то в тебе, в твоем видении архитектуры изменилось?

Большой плюс МАРШ в том, что мы были обязаны каждый семестр менять преподавателей, хотя сначала меня это шокировало, но потом показалось очень правильным. Мы каждый раз сталкивались с новой личностью, профессионалом со своим индивидуальным взглядом и подходом, и в результате уроки разных учителей сложились в объемный и многогранный опыт. Совершенно новые части мира и собственного сознания открыл мне, например, курс Сергея Ситара. В целом я чувствую себя увереннее, хотя переходный момент от студенчества к настоящей работе меня до сих пор немного пугает, но, наверное, это пройдет.

Сейчас ты уже работаешь, проходишь практику в Португалии, в fala atelier, то есть фактически совершаешь этот переход.

Моя работа еще не сильно отличается от учебного процесса, потому что мы делаем конкурсные проекты, но очень интересно сотрудничать с ребятами из других стран. Я вижу, какой у них образовательный бэкграунд, примечательно, что все мы мыслим по-разному.

В чем это проявляется?

С одной стороны, нам нравятся одни и те же архитекторы и здания – работы Питера Мэркли (Peter Märkli), бюро OFFICE (Kersten Geers и David Van Severen), Dogma, Pascal Flammer и Baukuh. С другой стороны, меня в первую очередь могут волновать одни аспекты нашего проекта, а их – другие. Меня волнует, например, как работает циркуляция, как будут передвигаться в пространстве люди, а ребята из других стран, прежде всего, думают о том, из чего будет сделано здание, как будут выполнены детали фасада. Но мы дополняем друг друга, и все это вместе хорошо работает.

Ты хотела бы в будущем открыть свое бюро или у тебя какие-то другие планы?

Конечно, хочется иметь свое бюро. Но я представляю его не как офис, а как группу людей, которая что-то делает вместе. Пока не понимаю, сколько времени я должна поработать, чтобы набраться достаточного опыта для самостоятельной практики. При этом хочется совмещать несколько разных направлений – проектировать, преподавать, писать. Надеюсь, что все получится.

См. также другие интервью Анастасии Вайнберг с выпускниками МАРШ на Archplatforma.ru:

«Координация движений» для начинающих архитекторов: Юля Андрейченко о дипломе в студии Сергея Чобана

МАРШ в профессию: Мария Тюльканова о дипломном проекте в студии Рубенса Кортеса «Незавершенная Москва»

Официальный сайт школы:  www.march.ru

Этим летом на свет появились два средовых объекта, разработанных проектной группой «Поле-Дизайн».  Один – «Ленивый зиккурат», ключевое сооружение «Архстояния 2014» – обосновался на природных просторах Никола-Ленивца. Другой – многофункциональный объект «Выксунь вверх!» (назван в честь речки Выксунь) – расположился на набережной Верхнего пруда в Выксе, где в июне прошел «Арт-овраг». Таким образом, «Поле-Дизайн» оказалась своеобразным связующим звеном между «городом» и «деревней»:  между  четвертым праздником урбанистической культуры – локальным, но обещающим большое будущее, и действом на заповедных берегах Угры, некогда камерным, для узкого круга единомышленников, но за восемь лет набравшим нешуточные обороты международного арт-шоу. О развитии двух фестивалей и созданных для них объектах мы поговорили с Владимиром Кузьминым, руководителем проектной группы.

Владимир, как участник самого первого и нынешнего «Архстояний», Вы имеете полное право сравнивать, говорить о «было-стало». Некоторые старожили и критики сетуют, что с ростом и притоком посетителей, приходом нового креативного менеджмента фестиваль утратил свою первородную атмосферу полного растворения людей и объектов в природе. А с приездом иностранных биеннальных звезд – потерял и часть своей художественной идентичности, воплощавшейся в реализации авторских концепций кустарными в лучшем смысле этого слова способами. Как Вы оцениваете перемены? 

Именно как участнику мне отчасти трудно рассуждать о произошедших изменениях этого года. Мы полностью сконцентрировались на строительстве нашего объекта. И на фоне беспокойства о сроках, конструкции, качестве все остальное казалось нам незначительным. Да, у фестиваля новая структура управления, но я не вижу в этом ничего плохого, разрушающего. Да, возможно, в силу каких-то организационных действий часть прежней исключительной ауры утрачивается, но и это естественный процесс. Восемь лет назад на «Архстояние» приезжало менее 2000 человек, а сегодня – 6-10 000. Это уже совершенно другой формат, фестиваль больше не может оставаться творческим междусобойчиком. Если не организовывать парковки, точки питания и проживания, не продавать билеты, все это обратиться в хаос. Говорить о том, что кто-то разрушает «дух места», – легко, но попробовали бы критики сами устроить нечто такого масштаба, да еще за много километров от Москвы.

Что же касается «биеннальных звезд»... Понимаете, выбор того или иного участника, выбор темы, расставление акцентов – это прерогатива Организаторов. Они решают сложнейшую задачу, поддерживая интерес к фестивалю из года в год, у все большей и большей аудитории. В том числе и с помощью приглашенных Кураторов. Фестиваль не может не меняться и, конечно, разные люди и разные идеи и дела делают его разным. Мне лично была всегда  близка его природная средовая основа... Эта основа и не даст, в конечном счете, утратить связи с духом и традициями Места. Если брать наш «Ленивый зиккурат», то он дух места как раз поддерживает и буквально следует его традициям. 

Форма вашего творения порождает множество архитектурных ассоциаций, причем не столько из шумеро-вавилонского мира, откуда собственно пошли «зиккураты», сколько из древнерусской храмовой архитектуры. Что же послужило прототипом? 

Любая конструкция, именуемая «зиккуратом», предполагает миллион прототипов, но на самом деле мы стремились уйти от прямых параллелей. Это объект ремесленно-зодческий – когда процесс реализации и является актом творения. Мы решали задачи подъема наверх, руководствовались возможностями применения тех или иных технологических приемов, старались извлечь максимум из материала. Мы думали о том, что технология рубки «в реж» позволяет облегчить вес конструкции. То есть «Ленивый зиккурат» больше тяготеет к постройкам ремесленно-прагматическим, чем к символическим. Хотя мы объект проектировали, производили инженерные расчеты, рубленая структура сама по себе предлагает натурально-рукодельный способ возведения: взгромоздить «клеть» на «клеть». Хрестоматийная пирамида – восьмерик, шестерик, четверик. Протогеометрия формы узнаваема, но никаких конкретных «литературных» прототипов за ней нет. Мы к этому и не стремились.

Как шло строительство, были трудности?

С нами работала команда суперпрофессионалов  – Александр Нилов и его компания. Они сделали практически невозможное – возвели «Зиккурат» в кратчайшие сроки, гибко реагируя на меняющиеся погодные, бюджетные и прочие условия. Это тот случай, когда и архитекторы и строители вносили равную по значению лепту в формирование облика здания, становясь в значительной степени Соавторами.

Тем не менее, был выбран не совсем обычный материал – ель, пострадавшая от короеда, следовательно «Зиккурат» несет определенное экологическое послание…

Да, это идея Антона Кочуркина. Он предложил частично использовать материал санитарных вырубок, чтобы напомнить об их необходимости. Сейчас такие вырубки практически не производятся, и наши леса, особенно хвойные - еловые, погибают из-за катастрофического воздействия короедов. «Зиккурат» воплощает экологический призыв помочь лесу избавиться от заразы. И напомнить о необходимости относиться к лесному хозяйству не только потребительски!

 Вы построили довольно крупный объект, он визуально как-то взаимодействует с другими «бельведерами» Никола-Ленивца?

«Зиккурат» расположен в низине, но он высок, около 17 метров, и с его галерей распахивается мощная панорама окрестностей – берегов Угры, видно большое поле с «Ротондой» Бродского, дорога на Кольцово, территория «Версаль». Но мне кажется, что все большие объекты в Никола-Ленивце существуют все же сами по себе и не состоят ни в каком особенном диалоге. Толковая постановка задачи и выбор мест размещения построек кураторами – Антоном Кочуркиным и его коллегами – позволяет не воспринимать значительные с точки зрения эмоционального воздействия или физических параметров сооружения как соперничающие вообще. Они тактично расположены вдалеке друг от друга и не полемизируют, так как, какими бы большими и прекрасными они ни были, в безбрежном и уникальном ландшафте это «булавочки» на карте местности, которые позволяют нам уцепиться за понятные, сомасштабные ориентиры. В пространстве парка все это некие «стога», которые рано или поздно будут развеяны ветром.

Главной для этого фестиваля стала история «Здесь и сейчас» – о  жизни произведений архитекторов и художников во времени. Как раскрывает ее «Ленивый зиккурат», самый основательный и «материальный» из проектов этого года?

Наш объект – живой, как, наверное, любой объект созданный таким образом из такого материала. Это творение, подверженное непременному воздействию природы. И это часть его образа! Оно имеет определенные колебания, обусловленные конструкцией, будет изменяться и в цвете – перестанет быть ярко желтым, станет оранжевым, а затем посереет; да и в физических размерах – дерево высохнет и даст усадку. С каждым годом будут развиваться новые функции. В этот раз «Зиккурат» принял более 4000 человек, выступил не только смотровой площадкой, но и предоставил крытый «зал» нескольким музыкальным инсталляциям.  В одной из них – «Атональной архитектонике» Сергея Касича – сооружение послужило резонатором – звук порождал интересные, очень ощутимые, но безопасные вибрации. А когда пела Варя Павлова, выяснилось, что условный свод, как мы и надеялись, отлично отражает звук. Тема времени раскрывается и через идею движения. Башня провоцирует отношение к движению как к творческому акту. Были люди, которые вдруг начинали как-то спонтанно, пластично двигаться, танцевать во внутреннем пространстве башни. Я надеюсь, наш «Ленивый Зиккурат» и дальше будет использоваться и как сценическая площадка, и как зал для коллективных мероприятий, выступлений, собраний, лекций и, конечно, в качестве смотровой башни –  «Бельведера».

Какие перформансы из нынешней программы Вас еще впечатлили?

Я видел все более-менее значимые объекты. Наиболее сильное впечатление произвели «живые часы» Форманека  – потрясающее произведение с точки зрения дизайнерской идеи, художественного качества и средового звучания. Такое действие мог придумать большой художник, и я искренне аплодирую автору и тем, кто в наших условиях реализовал этот проект. Насколько я знаю, в других местах этот перформанс исполняло много людей, а в Никола-Ленивце не более десяти, но часы все время работали точно.

Перенесемся в Выксу. Как прошел четвертый «Арт-овраг»? Пока это не такое масштабное мероприятие, как «Архстояние»?

Несмотря на сугубо локальный, ориентированный на жителей отдельно взятого небольшого города характер, «Арт-овраг» уже стал публичным событием. Сюда приезжают люди из Нижнего Новгорода, Твери, Ростова, Петербурга, Москвы и множества небольших окрестных населенных пунктов. И, насколько я понимаю, аудитория с каждым годом растет.

Что дает самой Выксе и ее жителям этот фестиваль?

«Арт-овраг»  –  на самом деле, очень редкое и достойное популяризации явление. Его организовывает и поддерживает главное предприятие города –  Металлургический комбинат. Фестиваль охватывает всю Выксу. Самые разные слои городской культуры осмысляются художественно, литературно, дизайнерски, технологически. Диапазон активностей – от благоустройства дворов до стрит-арта, от культуры приема пищи до танца, от средовых инсталляций и озеленения до концепции развития городских пространств. Эти, а также выставочные и театральные проекты вовлекают местных  жителей и приглашенных специалистов, исключительно благотворно влияют на городскую среду.

Как горожане реагируют на интервенцию современного искусства в их жизнь?

Мы увидели чрезвычайно творческое и активное участие и со стороны властей, и со стороны жителей, и были очень рады тому, что новая кураторская команда во главе с Олегом Шапиро пригласила нас создать для Выксы такой, как оказалось, важный объект. Трехуровневая, многометровая структура совмещает функции скамьи, подиума, сцены, тотального ограждения, обозначающего линию весьма условной набережной. Набережная представляет собой дамбу пруда, который использовался для промышленного забора воды, но для жителей Выксы это любимое место прогулок и встреч. Наш объект облицован керамикой Arch-Skin, имитирующей ржавый металл. Благодаря этому выглядит очень красиво и уместно – объект такого качества вполне мог бы украсить берег любого европейского озера. Надеемся, что на том же уровне будут исполнены и последующие проекты, артикулирующие это пространство. Уже в процессе монтажа проект привлек внимание жителей, они подходили, вежливо расспрашивали, что это будет, и потом,и стар и млад, с явным удовольствием осваивали новое сооружение.

В то же время один из объектов предыдущих фестивалей, кажется, пришелся им не по нраву и был сожжен.

Возможно, этому объекту в чем-то даже повезло. Он стал символом! Сожженное произведение искусства живет иначе, но дольше, становится в каком-то смысле предметом поклонения, что, кстати, и произошло с инсталляцией «Большой Джинни». На его месте ему теперь установлен памятник. Отношение жителей со временем меняется, и они уже гордятся тем, что ранее было несвойственно этой среде – тем, например, что в их городе есть произведения русского «Бэнкси», и наша "Выксунь", и современная, шутливая и одновременно почтительная реплика Шуховской башни – «Про-елка» от Петра Виноградова и его «Про.Движения».

А сами объекты Шухова в Выксе – водонапорную башню и перекрытие листопрокатного цеха – можно увидеть?

Да, металлургический завод, на территории которого они находятся, во время фестиваля разрешает организованные посещения. Повторюсь, что благодаря целенаправленной культурной деятельности этого комбината в Выксе сложилась уникальная ситуация. Если бы и другие градообразующие предприятия России  создавали подобные активности, то это в немалой степени способствовало бы повышению уровня городской культуры и формированию актуальной среды в российской провинции, изменению к ней отношения через внедрение современного дизайна и искусства туда, где с ними еще мало знакомы. В этом смысле роль «Арт-оврага» феноменальна.

Сайт «Архстояния»: http://arch.stoyanie.ru/

Cайт «Арт-оврага»: http://artovrag-fest.ru/

Продолжение серии интервью с первыми выпускниами Московской Архитектурной Школы.

А.В.: Юля, ты делала свой диплом в студии Сергея Чобана «Координация движений», где вашим объектом проектирования был квартал  D-1 в «Сколково».  Насколько я могу судить, ваша работа была, наверное, самой специфической: вы проектировали для места, контекст которого еще не сфомировался. Каково это?

Ю.А.: Работать без существующего контекста действительно было немного странно. В том районе Сколково, генплан для которого разработало бюро Cергея Чобана Speech вместе с компанией Дэвида Чипперфильда, нам выделили участок, и мы должны были придумать, что с ним можно сделать. В первом семестре нас разделили на 3 группы по 4 человека и объявили между нами конкурс на планировочное решение одного квартала. Мы должны были разместить на куске земли, который нам достался, двенадцать, в среднем – пятиэтажных, домов, по числу студентов в группе. Так сложилось, что конкурс выиграла наша команда: Аня Шевченко, Дима Столбовой, Артем Слизунов и я. У нас получился достаточно жесткий план, который  был ограничен не только какими-то кадастровыми параметрами, но и техническим заданием, и дизайн-кодом.

Что представляет из себя ваш генплан?

Структуру, которая была в изначальном варианте генплана, мы поменяли: чтобы уменьшить масштаб среды, разделили наш квартал на 4 подквартала с общественным пространством внутри каждого. Кроме того, у каждого подквартала была своя функция: жилье, стартапы, подквартал со спортивной функцией и зданием мейджора, и участок с общежитием, гостиницей, музеем, тут же находится и главная площадь.

Какие ограничения вы прописали в дизайн-коде?

Квартал очень маленький, и интенции каждого из участников могли сильно повлиять на остальных. Поэтому мы не прописывали конкретные материалы, но регулировали возможные изменения формы, задав «футпринт» и FAR. Например, если ты делаешь «выгрыз», у тебя вырастает этажность, которая в свою очередь тоже ограничена до определенного уровня.

Каким был следующий шаг?

Дальше каждый из нас должен был разрабатывать одно из зданий на участке, но какое именно, с какой функцией – определял жребий, мы тянули бумажки с «лотами». Таков был план Сергея Чобана. И эта ситуация принципиально отличается от той, когда ты сам выбираешь тему диплома и проектируешь здание с определенной функцией, которое, может быть, мечтал спроектировать все шесть лет обучения. Здесь мы должны были смириться с тем, что досталось по жребию, и, с одной стороны, это было довольно мучительно, но с другой – это приближенная к жизни ситуация.

Что тебе досталось?

Мне повезло, на мой взгляд. Я проектировала здание стартапов. С определенными габаритами, изменить которые не было возможности. Самый главный принцип, из которого я исходила, был одновременно и идеологический, и  функциональный: сегодня это стартап, а завтра, вполне вероятно, уже нет.

Ведь, что такое «Сколково» вообще? Никто на этот вопрос вразумительно ответить не может. Изучая материалы, я сделала вывод, что собственная стратегия развития Сколково достаточно гибкая. Для меня это стало главным условием, которому должен был соответствовать мой проект. Поэтому, при ширине корпуса в 12 метров, мне было важно, чтобы в моем здании не было лишних стен. Я не оставила ничего, кроме ядер жесткости, обязательных с точки зрения конструкции. Внутри  –  открытая, свободная планировка. Что касается внешнего облика, я старалась спроектировать свое здание так, чтобы оно было достаточно скромным, но при этом выразительным.

Главным фасадом оказался 12-ти метровый торец, выходящий на бульвар. Поэтому я решила заострить его форму. Двускатная кровля, которая стала визуальным акцентом всего здания, играет важную роль. Она является промежуточным звеном между двумя «соседями» моего объекта, разными по высоте и выразительности.

У вас сформировалось какое-то свое отношение к самой идее ИЦ «Сколково» в процессе работы?

В процессе работы оно менялось. Сначала идеологический контекст немного довлел. А потом мы стали воспринимать «Сколково» уже не как явление в масштабе России, а внимательно рассматривать проблемы самого места. Ведь сегодня это может быть Инновационный центр, а завтра –  что-то другое. И что, твое здание поэтому должно быть снесено? Хорошая архитектура может жить дольше, чем ее первоначальный  контекст. Она же формирует новый.

Тяжело было работать в группе? Как строились отношения внутри студии, когда каждый из вас занялся своим проектом?

Да, конечно, тяжело. Ведь у нас получалось так, что от пожеланий каждого человека могла кардинально измениться ситуация в целом. Участок достаточно маленький, и чья-то затея сделать, скажем, консоль или еще что-нибудь, могла повлиять, например, на нормы инсоляции. И тогда мы все садились и начинали обсуждать, правильно это или нет.

Что ты, как один из авторов генплана квартала, чувствовала, глядя на результат, когда уже все спроектировали свои здания?

Конечный вариант меня приятно удивил. Вначале мне казалось, что в каждом перевесит стремление сделать вау-дипломный-проект, а не гармоничную групповую работу. Но генплан в итоге получился достаточно сбалансированным. Мне кажется, мы сумели найти «золотую середину» между личными амбициями и необходимостью следовать определенным правилам игры.

Какие особенности имело обучение у Сергея Чобана?

Со всеми руководителями нашей студии было очень приятно работать. Кроме Сергея, это Алексей Ильин и Игорь Членов из бюро Speech, еще приходили специалисты-смежники, помогавшие разобраться с теми или иными узлами. Учебный процесс был построен восхитительно точным образом, буквально по минутам. Хотя Сергею в какой-то степени, наверное, было сложно с нами. Мне кажется, он рассчитывал на то, что мы уже почти профессионалы. А мы, не могу сказать, что еще дети, но разница между сотрудником бюро и студентом все же невероятно велика. Он делился с нами своими знаниями не как педагог, а как практикующий архитектор и сумел сделать так, чтобы мы больше работали самостоятельно и друг с другом, чем с преподавателями. Это действительно была «координация движений».

Что в целом дали тебе два года обучения в МАРШ?

Сказать, что открылся третий глаз, я не могу. Но разрешились какие-то сомнения, укрепились какие-то позиции. Сейчас я ответственнее отношусь к тому, что делаю, и к тому, что говорю. Возможно, большое спасибо за это МАРШ, возможно, большое спасибо за это времени. Могу сказать, что самое ценное, что есть в МАРШ,  главный ресурс школы –  это люди и какая-то особая атмосфера. В основном ради людей я туда и шла. Я шла к Сергею Ситару, к Кирилу Ассу, к Евгению Викторовичу, к Наринэ Тютчевой. К тому же у меня были вы, товарищи, которые меня вдохновляли и поддерживали. Надеюсь, мы в дальнейшем будем общаться, надеюсь, будем делать что-то вместе.

А где ты училась до этого?

Я защитила диплом бакалавра в МАРХИ у прекраснейшего преподавателя Ирины Михайловны Ястребовой. И могу добавить, что отношусь к МАРХИ очень хорошо и не считаю, что это какой-то советский пережиток. Он дает академические азы, и каждый уже впоследствии сам решает, чем хочет заниматься.

Чем теперь ты хочешь заняться?

За все годы своего существования в архитектуре я писала о ней, читала о ней, разговаривала о ней, но я никогда ее не создавала в полном смысле этого слова. Я занималась, по сути, бумажной архитектурой, с такой, знаешь, претензией на концептуальное искусство. И если раньше я пребывала в полной уверенности, что теория определяет практику, то теперь я не могу в это верить, пока не проверю. Поэтому мне сейчас нужно побывать на стройке, мне нужно понять, что это такое –  когда ты выполнил что-то на бумаге, потом за это боролся, спорил, согласовывал, и в  конце-концов  стоишь, смотришь и понимаешь: вот оно, случилось! Это моя идея фикс. Поэтому ближайшие года два я планирую заниматься практикой и постараюсь  сделать свой путь на стройку, к реализации максимально коротким.

Официальный сайт школы: www.march.ru

 А. В. : Маша, расскажи, как строилась работа вашей студии над дипломными проектами?

М.Т.: Областью нашего исследования была московская периферия, а в качестве конкретного объекта реновации мы взяли район Новокосино как один из типовых примеров. Работа началась с большого блока исследования. Мы рассматривали застройку и ее типологии, как они функционируют, как живут здесь люди, и чего этому месту не хватает. Мы анализировали плотность района, мировые аналоги, проводили социальные опросы и даже съездили в Берлин, чтобы посмотреть, как там были преобразованы советские микрорайоны, строившиеся в восточной части.

Какие выводы ты сделала для себя из общей части исследования?

Главную проблему спальных районов я вижу в функциональном дисбалансе. Люди в них живут, но работают, как правило, в центре, далеко от дома, и отдыхать тоже ездят в центр, потому что на периферии им нечем заняться, некуда пойти. Поэтому для индивидуальной части работы я выбрала проектирование центров активности для разных групп населения, для людей разного возраста.
На самом деле, у меня получилось три проекта под общим заголовком Recycling.

Ты предложила создавать новые объекты или что-то реконструировать, развивать имеющиеся ресурсы территории?

Второе. Я бы сказала, что суть проекта заключалась в преобразовании не только каких-то территорий и среды, но и жизни людей. Например, в Новокосино есть довольно запущенная территория между жилыми массивами и лесопарком. Часть работы посвящена тому, как можно было бы сделать ее более привлекательной для жителей, связать с ее помощью город и лес. Я назвала эту зону Forest Front и представила как парк с тремя основными направлениями функциональной программы: отдых, ферма, дети и образование. Особое внимание было уделено реновации фермы – местного заброшенного агро-промышленного предприятия. Здесь можно было бы развивать теплицы, выращивать в них овощи и в то же время подключать социальные функции: люди могли бы арендовать какие-то участки, проводить воркшопы для детей, экскурсии.

И еще одна часть проекта – это здание. Я занималась реконструкцией существующего промышленного склада. Назвала его сарай под event space. Это большое пространство, которое может подстраиваться под проводимые мероприятия: концерты, фестивали, рынки выходного дня, выставки, занятия для детей, оно может быть крытой спортивной площадкой летом и катком зимой.

Ты хотела бы продолжить разрабатывать эту тематику? Видишь какие-нибудь перспективы? 

Надо сказать, что проект нашей дипломной студии уже пошел чуть-чуть дальше. После защиты с нами связалась администрация Новокосино, и сейчас мы готовим для них небольшой проект-презентацию. Правда, не на основе наших дипломов. Речь идет о новых объектах на локальном уровне, на уровне тротуаров и скамеек. Нам выделили пять проблемных точек, причем одна совпадает с той, которую рассматривала я – парк, правда, дан участок меньшей площади. Но вообще из всех тем, которые я разрабатывала в МАРШ, тема развития территорий, восполнения городской ткани привлекает меня больше всего, потому что она значима не только для столицы. И я бы хотела продолжить работу в том же направлении, но, возможно, с другими городами.

Вернемся к самому началу. Почему ты пошла в МАРШ?

До этого я уже училась четыре с половиной года в Екатеринбурге, в УралГАХА (Уральская  государственная архитектурно-художественная академия), работала дизайнером-визуализатором и подрабатывала в архитектурном бюро, делая небольшую «рабочку». Но хотелось чего-то нового, немного другого образования, попробовать пожить в другом городе. Альтернативное место учебы искала в Москве, смотрела программы МАРХИ и еще нескольких институтов, съездила в Санкт-Петербург в Академию Художеств. Но в Академии нет магистерских программ, я очень расстроилась, а потом случайно увидела объявление о наборе в МАРШ. Меня привлекло то, что в МАРШ преподают самые известные архитекторы России, и я решила, что было бы полезно у них поучиться.

В чьих студиях ты делала проекты?

Помимо студии Рубенса Кортеса и Антона Егерева да Силва, я успела поучиться у Антона Мосина и у Евгения и Кирила Ассов.

У кого из них тебе больше всего понравилось учиться?

Я выбирала студии не столько из-за их преподавателей, сколько из-за тем, которым они были посвящены. И так получилось, что все темы, которые я выбрала: «Архитектура и политика» у Антона Мосина, «Тело и чувства» у Евгения Викторовича и, собственно, «Незавершенный город» у Рубенса Кортеса, –  были мне более близки, чем остальные. Хотя, конечно, было бы интересно поучиться и у Сергея Чобана, и у Владимира Плоткина, и у Сергея Скуратова. Самыми необычными были, пожалуй, уроки Евгения Викторовича. То, как было построено обучение в его студии, заставило немного по-другому воспринимать архитектуру. Мы отталкивались не столько от определенной концепции, сколько от собственных ощущений и чувств. Учились думать об архитектуре как об особой форме телесности.

Что бы ты назвала главным из того, что дает МАРШ?

Пожалуй — понимание неразрывной взаимосвязи архитектуры с местом, в котором она  рождается. Понимание того, что архитектура не возникает ниоткуда, а напрямую зависит от среды.

Чем планируешь заняться в ближайшее время?

 Думаю немного отдохнуть, потом найти работу. Может быть, уеду куда-нибудь работать. В учебе точно сделаю перерыв, уже хочется практики.

Если бы ты могла выбирать место работы, в какое архитектурное бюро, западное или российское, ты хотела бы попасть?

Хм, мне было бы интересно поработать с голландцами или датчанами. Мне нравится то, как они взаимодействуют с городом: архитектура их проектов заключается не в здании как таковом, а в самой среде. И, кроме того, меня очень интересует социальный аспект их градостроительных концепций.

Ты представляешь для себя какую-то иную сферу деятельности, кроме архитектуры?
 
Вообще, архитектура — одна из тех специальностей, которая дает возможность работать в различных сферах. Но в настоящее время сделать шаг в сторону от своего основного образования я не готова.

Официальный сайт школы: www.march.ru

Превратить россыпь разнородных зданий в современный культурный кластер, музейный городок с единым общественным пространством, притягательным для посещения вне зависимости от графика работы экспозиций – такая задача в целом ставилась перед участниками  закрытого конкурса на архитектурную концепцию для ГМИИ им. А.С. Пушкина. Решая ее, следовало отреагировать на множество проблем и противоречий, с которыми сегодня столкнулся музей. Победитель уже известен, им стало бюро «Проект Меганом» Юрия Григоряна. Но поскольку речь идет об уникальном для России опыте модернизации и развития музейного комплекса мирового значения, отдельного внимания достойны все три предложения. Эта публикация посвящена работе бюро «Сергей Скуратов Architects», которое постаралось дать комплексный, развернутый ответ на максимум вопросов, поставленных в TЗ.

В проекте, разработанном авторским коллективом под руководством Сергея Скуратова, территория городка осмысляется как целостный градостроительный ансамбль. Формируется новая четырехчастная композиция, ядром которой остается основное здание Музея. Вокруг него группируются три маленьких «квартала» из других зданий и четыре равнозначные пешеходно-парковые зоны.

Одна из композиционных осей проходит по линии главного фасада здания Клейна. Слева и справа, на равном расстоянии, ее поддерживают два новых сооружения – Входной павильон (общая площадь – 7000 кв.м)  со стороны Гоголевского бульвара и Депозитарно-реставрационный выставочный центр (ДРВЦ, 20 000 кв.м) на востоке комплекса. От ДРВЦ к началу Остоженки прочерчен луч, открывающий вид на Храм Христа Спасителя.

Новые объекты – обоснованно разной высоты, но нарисованы по единому пропорциональному модулю, за который принят портик здания Клейна. Входной павильон располагается над подземной автостоянкой (6000 кв.м.). В него ведет и новый выход со станции Кропоткинская.

Многоуровневое пространство павильона – репрезентативно-информационный «хаб» музейного комплекса, а также место проведения лекций, концертов, выставок – самостоятельный культурный центр, работающий и после закрытия музея.

Новое здание ДРВЦ в версии Скуратова – сильный архитектурный образ, предлагающий решение накопившихся проблем с точки зрения функциональной и градообразующей роли одного из главных музейных зданий страны.

Все объекты комплекса связывает развитая подземная инфраструктура. Каждый из сформированных вокруг главного здания кварталов получает свой транспортно-разгрузочный узел.

Несмотря на цельную и ясную градостроительную идею, выразительную архитектуру, глубину и тщательность проработки, данный проект не победил в конкурсе. О том, почему так произошло, о сути и деталях концепции и авторском понимании развития и потребностей музейного комплекса, мы поговорили с руководителем бюро Сергеем Скуратовым.

Сергей Александрович, Вы представили, с одной стороны, очень подробный, с другой стороны, смелый, в чем-то даже радикальный проект. Возведение новых зданий предполагает перенос автозаправочной станции 1930-х годов и снос флигелей усадьбы Глебовых. На пресс-коференции по итогам конкурса говорилось, что основная претензия жюри к проекту состояла именно в этом решении. Как Вы можете это прокомментировать?

Я не согласен с тем, что проект радикальный. Он решает определенный набор задач, поставленных перед нами временем, городом и самим музеем, и решает их, поверьте, наиболее бережным из возможных разумных способов. И, говоря о различиях конкурсных проектов, нужно начинать не с предложенных решений, а с разницы в нашем понимании задач.
Я бы не взялся за этот конкурс, если бы воспринимал его как задачу резкого увеличения музейной «жилой площади» путем застройки дворов между старыми домишками максимально допустимыми по величине зданиями. Я не понимаю, как можно обосновывать это логикой охраны памятников и объявлять «победой сохранения». Музеи Ватикана тоже нуждаются в новых зданиях, но вряд ли кому-то придет в голову строить их посреди площади собора Св.Петра.

Отношение к архитектурному наследию в старых городах требует не демонстрации нервической чувствительности перед журналистами, а экспертной логики и профессиональной ответственности. Если мы целиком признаём эту зону архитектурным наследием, то забивать ее немасштабными зданиями как кладовку чемоданами – это не сохранение, а убивание исторической среды. Логичнее и правильнее тогда вообще ничего там не строить, а вернуть туда усадебные сады и устроить конкурс на «изысканное» мощение. Будет честнее и дешевле.
Но решение ГПЗУ Москомархитектуры, которое разрешало снос флигелей усадьбы Глебова с условием сохранения небольшого углового фрагмента фасада (а это не более 3-4% здания), обсуждали тоже не дураки.
Дело ведь не только в том, что ГМИИ не хватает площадей. Наоборот, в последние 20 лет город щедро отдавал музею окружающие здания и территории. Дело в том, что в течение более чем ста лет Музей был лишен возможности концептуально-архитектурного планирования в тех масштабах, которые он заслуживает. Когда все эти годы Ирина Александровна Антонова боролась за новый, большой проект реконструкции, она боролась не за площади, а за возможность масштабного стратегического проектирования. Причем на том уровне, на котором это делали Цветаев, Клейн и Нечаев-Мальцов.

Тогда ради строительства Музея снесли целый московский квартал и создали выдающееся здание, выдающийся архитектурный ансамбль в городе. Сейчас, через сто лет, я предложил концептуальное градостроительное видение его современного развития. Демонтаж художественно невыразительного, сильно разрушенного и искаженного исторического флигеля – абсолютно осмысленный акт, творческая и профессиональная позиция.

Наш проект – перспектива, полномасштабный, стратегический план развития территории уникального музейного комплекса. Другого шанса у Музея и у Москвы может долго не быть. Такие грандиозные реконструкции происходят редко, раз в столетие. Это выбор в пользу создания в Москве современного активного художественного Музея, уникального общественного и музейного пространства, полноценной современной технологии и коммуникации.

Куда при этом переезжает бензоколонка?  

Я исходил из того, что вопрос о ее переносе уже решен, и было постановление, предлагающее расположить эту бензоколонку на Болотной площади, где ей было бы гораздо лучше, особенно на фоне современного ей Дома на Набережной. Об этом и о возможности проектировать на этом участке, как и на участке под флигелем Глебовых, говорили организаторы конкурса, собственно вы об этом писали, насколько я помню. Конечно, упрекая меня фактически в выполнении заданных ими условий, организаторы, они же члены жюри, поставили себя в странное положение. Но, вернемся к делу.

Посреди культурного кластера присутствие бензоколонки весьма сомнительно со всех точек зрения. Это малая форма, типовой городской дизайн, как автобусные остановки, скамейки и фонари. Это не архитектура, они легко переносятся. Еще недавно точно такая же бензоколонка стояла на улице Черняховского, говорят, что ее снесли, не знаю, заметила ли это охрана памятников. Думаю, что в Болотную площадь ее можно было бы красиво вписать, проведя, например, молодежный архитектурный конкурс. Я понимаю, что для чиновников, находящихся под прессом организаций, охраняющих наследие, перенос бензоколонки и снос давно изуродованного, не сохранившего первоначальный исторический облик флигеля усадьбы Глебовых – болезненны. Но я не боюсь объяснять свою позицию, и объяснял ее Рустаму Рахматуллину (один из основателей и координатор Общественного движения «Архнадзор» - прим.ред.). Он мне ответил, что какой бы красивой ни была концепция, архитекторы устраивают охранителей, когда ничего не ломают. Я возразил, что, сохраняя все старое, нельзя построить новое.

Город не бесконечен, и в нем все меньше воздуха и движения, и даже для реконструкции нужно пространство. Старые города во всем мире тесные, низкие, часто многократно перестроенные и гнилые. Это печальная реальность. Они постепенно умирают, выживают только шедевры или важные фрагменты исторической среды, если общество признает их таковыми и готово выделять большие деньги на их реставрацию и содержание. Сколько можно напоминать о бароне Османе, который уничтожил тысячи старых парижских домов, но обеспечил Парижу условия для жизни и развития?!  Это всегда сложное решение, всегда нелегкий выбор. Но сравнимы ли по важности защита трех нелепых бензиновых грибков и задачи развития Пушкинского музея?

Диалектика развития состоит в том, что историки должны защищать старину, а архитекторы должны создавать идеи, предлагать решения, открывать горизонты, показывать перспективу. А экспертное сообщество и город должны выбрать, найти золотую середину, соблюсти баланс между цельностью исторической среды, художественной ценностью отдельных зданий и  яркой современной функциональностью. Но архитектор, избегающий вызовов реальности и послушный лишь историкам, – это нонсенс. Это все равно, что сказать конструктору и дизайнеру автомобиля: «Создай новую модель, увеличив вдвое скорость, маневренность и безопасность, но не смей трогать ни одного узла и ни одной формы, это наше наследие».

Кто убедит меня в том, что я, как архитектор, должен слушать только историков, которые хотят сохранить покосившийся флигель, но не должен слушать жителей окраин, которые хотят добраться прямо до музея на машине или метро;  пожилых, которые хотят подняться в музей на эскалаторе; музейных сотрудников, которые ждали для музея стратегически сильного, яркого архитектурного решения; инвалидов, которым нужен просторный лифт; учителей и родителей, которые не хотят, чтобы дети бегали перед машинами на дороге между корпусами музея; студентов, которые хотят по вечерам слушать в музее концерты и публичные лекции, заниматься там в кафе; и вообще всех тех, кто, как принято сейчас во всем мире, хотят видеть музейную жизнь прямо из города, просто проходя мимо? Все это есть в моем проекте. А хотите сохранять конюшенные сараи – ставьте туда лошадей, как в Шантильи.

Входной павильон, вынесенный в моем проекте на место бензоколонки – важнейшая, неотъемлемая часть концепции. Во всем мире музеи делают это – меняют, многократно увеличивая, входные зоны, открываются городу, вступают в сложное, разнообразное взаимодействие с всем обществом, от младенцев до стариков.

Музеи перестали быть тихой обителью для избранных. Нельзя вдруг стать современным музеем, реализовать современные программы, отремонтировав ближайший особнячок и тесно напихав домиков в соседние дворы. Нужны подземные парковки, связь с метро, пешеходная структура, независимые погрузочные узлы, логистика, лифты и эскалаторы, музейные кафе и магазины, концертные и лекционные залы, открытые площади, подиумы и пандусы, с которых можно видеть городские и музейные перспективы, легко считывать современную визуальную информацию. Нужна, наконец, смелая и яркая современная архитектура.
Мы в своем проекте взялись подумать обо всем, я готов ответить на все вопросы и запросы музейщиков и зрителей, включая современное и деликатное функциональное обновление главного здания.

Почему уже на этом этапе Вы сочли важным показать проект его реконструкции? Судя по анонсу и результатам конкурса, от архитекторов в первую очередь ожидались предложения по организации общественного, наземного пространства?

Главное здание – сердце всего комплекса. Какой смысл делать что-то с окружающим пространством и объектами, если сердце больное? С одной стороны, оно нуждается в современной, удобной системе пространственных связей, в логистике, в технологичной системе доступа. С другой стороны, это памятник, с которым практически ничего нельзя сделать. Здесь нужна очень тонкая, бережная операция. Проект предусматривает появление нового подземного этажа, расчистку засыпанных помещений имеющегося цокольного, строительство эскалаторов и лифтов, связывающих все уровни.

Два лифта, лестницу и эскалаторы я предложил сделать со стороны Малого Знаменского переулка в отдельно стоящем стеклянном тамбуре, другие – установить в двух существующих внутренних дворах. Я предлагаю перекрыть их светопрозрачными конструкциями, за счет чего также создаются дополнительные площади. При этом историческая архитектура Клейна абсолютно не затрагивается. Вообще, внутри исторического здания ничего больше не меняется, а все новое деликатно интегрируется в старую структуру.

Для Депозитарно-реставрационного выставочного центра на участке между Домом Верстовского (отдел графики) и Домом Стуловых (административно-библиотечный корпус) Вы предложили построить целостное, протяженное здание с арочным проемом, «огибающим» одну из исторических построек, переданных музею. Какова роль нового объекта?

Это самое сложное место комплекса. Беспорядочное скопление разношерстных зданий и разобщенных дворов. Здесь и отреставрированные памятники, и новоделы, и неудачные реконструкции. Специфика исторической застройки Москвы такова, что дворовые территории никогда не были публичными, а музею требуется создать из них открытое общественное пространство. Я видел свою задачу в том, чтобы навести градостроительный порядок в абсолютно бессистемной, разрушенной среде, в развитии которой уже не осталось никакой логики, кроме фрагментарного освоения  присоединенных земель. Но градостроительные ансамбли так не формируются. Здесь нужен сильный собирательный момент и одновременно – очень простая и чистая вещь, которая объединит вокруг себя разнородные элементы.

Мое здание – как хороший воспитатель в детском саду, где все ходят на головах. Исторический корпус под его аркой, полностью сохраненный и поднятый на новый фундамент, – как замковый камень, вокруг него закручивается все пространство. Здесь соединяются семь дворов, получившихся в этой части территории, формируется просторная площадь, без которой музейный комплекс – не комплекс, а старый склад с набросанными сундуками.

Длинная пологая лестница с широкой видовой террасой над новой площадью – это важнейший прием в создании общественного пространства. Он создает эффект праздничной торжественности, организует движение и открывает прекрасные перспективы на окружающие исторические здания.

Мне было важно подчинить этот хаос главной композиционной логике, поэтому две оси, которые я провел от ДРВЦ к Храму Христа Спасителя и к началу Остоженки, – суть концепции, а новое здание – ее опорный хребет.

Какие материалы Вы выбрали для его строительства?

Кортен-сталь. Это современный материал, который изобретен в конце 20-го века. Вечный материал, который никогда не состарится. Через год-два красиво проржавеет, станет рыжим, теплым и бархатным, в нашем климате это очень красиво, он может стоять в таком виде еще тысячу лет. Он не заигрывает с историей, а мне очень важно было сделать современный жест, который не заигрывал бы с историей. Жест –  сильный и одновременно деликатный.

Ведь это здание, как фантом. В зависимости от взгляда и ракурса меняет свою архитектуру. Ламели, которые стоят с разным ритмом под разными углами, делают его либо полностью металлическим, либо абсолютно стеклянным, прозрачным. Мне нравится работать с кортеном – в районе Донского монастыря сейчас возводится жилой дом по моему проекту, целиком в этом материале. Кортен – это и скульптуры Ричарда Серра, и многие музеи современного искусства в мире.

Какие примеры Вы считаете удачными в мировой практике строительства и развития музейных комплексов?

Мне нравятся любые музеи, в которых соединяется история и современность, есть деликатное отношение к старине, к классике, и в то же время присутствуют инновационные пространственные решения и объекты. Мне нравятся архитектурные проекты, которые на годы вперед закладывают концептуальное и стратегическое развитие музея. Таких много в Испании. У Энрико Собехано, члена Жюри этого конкурса, кстати, отличные проекты. У Франсиско Мангадо. Как отдельные здания хороши проекты Герцога и де Мерона в США и в Испании.  Мне  очень нравятся музеи Стивена Холла  и Дэвида Чипперфильда. Если говорить о развитии музеев – замечательная постмодернистская пристройка Роберта Вентури к Лондонской национальной галерее. Это было очень давно и в другой парадигме, но все равно в ней чувствуется дух времени. Мне тоже очень важно уловить дух времени.

Если дух времени – конформизм, незаметность, робкие топтания на месте, то я с этим не согласен. Художник не может быть незаметным, он должен быть ярким, не бояться оставлять свой идентичный след. Если незаметность становится трендом, если все существующее становится более ценным, чем то, что мы можем сделать, то получается, что смысл работы архитектора сводится к сохранению, но это совсем другая профессия. Мне кажется, ГМИИ сейчас нуждается в выразительном жесте, нельзя спустя 100 лет делать что-то вялое и робкое.

Меня вообще очень расстроило ощущение того, что в этой истории за деревьями не увидели леса. Очень много разговоров о частных «красивостях», о мелочах – о поверхностях, фактурах, о мраморе, граните, каменных разводах, рисунках мощения и бронзовых полосочках. А о сильной стратегической архитектурной концепции развития, о градостроительном масштабе как будто нет и речи. Я не знаю, каким образом в голове у Юры Григоряна, умного и прекрасно понимающего ситуацию архитектора, возникла идея «ризосферы» в качестве ключевого образа проекта. Что это – скрытая жесткая ирония или, как в известном анекдоте, «оговорка по Фрейду»? Но получилась довольно страшная метафора, ведь ризосфера – это узкая полоска, кольцо земли, примыкающей к корням деревьев, и сегодня есть реальный риск того, что, кроме узких полосок земли, ничего не останется в тесном, замкнутом и плотно застроенном музейном квартале.

Как Вы относитесь к прозвучавшему со стороны жюри предположению, что в проекте победителя при доработке могут быть использованы сильные стороны работ других участников?

Это очень странное предположение. Я не очень представляю, в какой форме это возможно, и не думаю, что Юра Григорян будет что-то заимствовать из моего проекта или из проекта Володи Плоткина.

Что значил этот конкурс для Вас? Не жалеете, что приняли в нем участие?

Если Вы спрашиваете о чем-то негативном, то скажу о том, что мне кажется важным для развития экспертного и общественного взаимодействия. Если пресса правильно процитировала слова Александра Кибовского о том, что сохранение бензоколонки – прекрасный итог, и он не стал даже рассматривать проект, который предлагает какие-то сносы, то мне стыдно за него, особенно перед архитекторами, которые два месяца не вылезали из мастерской, почти круглосуточно работая над проектом. Знать условия конкурса и внимательно изучить все конкурсные проекты, даже если их целых три, –  его прямая обязанность как члена жюри и как городского чиновника. Это проявление возмутительного профессионального неуважения.
Все остальное очень хорошо. Мне была необыкновенно интересна сама тема, я регулярно хожу в Пушкинский музей, люблю его, и очень обрадовался, когда получил приглашение принять участие в этом конкурсе. Конечно, хотел выиграть, сделать крупный общественный объект, предложить качественные и красивые решения. Всю жизнь волей обстоятельств занимаюсь жильем, но в жилых домах возможности архитектора  специфически ограничены. У меня был шанс победить в конкурсе на проект реконструкции Театра оперы и балета в Перми. Тогда выбрали Дэвида Чипперфильда, но я до сих пор с удовольствием показываю тот проект как одну из своих лучших работ. Сейчас выбрали Юру Григоряна, я рад за любимого коллегу и друга, но наш проект для ГМИИ я считаю сильным, современным и актуальным, и в том виде, в котором он задуман, он останется в моем портфолио.

Команда проекта:

Сергей Скуратов – творческий руководитель и главный архитектор проекта
Джел Гемеджи, Игорь Голубев, Наталья Золотова, Иван Ильин, Егор Королев, Виктор Обвинцев, Илья Самсонов, Стас Субботин, Кристина Ухина
При участии: Ксения Алексеева, Сергей Безверхий, Юлия Любцова, Иван Матвеев, Антон Терентьев, Антон Чурадаев
 

 Официальный сайт архитектурного бюро: skuratov-arch.ru

Роман Фаерштейн живет и работает в Москве и Гамбурге. Выпускник МАрхИ (1952 г.), заслуженный художник Российской Федерации, член Союзов архитекторов и художников России и Германии. За более чем 60 лет активной творческой деятельности он создал значительное число архитектурных работ, ставших одновременно художественными произведениями, — от графических эскизов до живописных проектных концепций. Многие из них экспонировались на международных выставках, находятся в российских и зарубежных коллекциях. В конкурсе «АрхиГрафика» он участвовал во всех номинациях с максимально возможным числом рисунков (шесть серий по пять листов). Победу принесла серия «Пространство Музея геологии», которая в дни АРХ Москвы 2014 (21 - 25 мая) экспонируется в ЦДХ. Жюри оценило стильную графику мастера, выраженный в ней путь к образу и интуитивное ощущение взаимодействия функции и пространства будущего здания. Мы расспросили Романа о его произведениях и жизни в профессии.

Какой была архитектурная программа Музея геологии, что должно было представлять собой его здание?

Ну, надо начать с того, что Музей геологии в Тюмени остался проектной концепцией, причем не только архитектурной, но и художественной. С тех пор прошло уже 25 лет, поэтому обо всех деталях проекта сегодня говорить уже нельзя. В принципе, он был задуман как архитектурный комплекс, состоящий из отдельных сооружений, сценарно посвященных темам изучения и добычи нефти, газа, угля и тому подобным. Инициатором проектирования и «поставщиком» основных идей явился тогдашний руководитель «Главтюменьгеологии» Ф.К. Салманов, известный ученый и практик, первооткрыватель нефтегазовых месторождений.

Визуально концепция отражала поиски в образном и пространственном решении ансамбля музея. Она представляла собой, прежде всего, графическую серию из порядка двадцати листов, демонстрировавших как пластическую тему «Геологического тоннеля» — связи отдельных частей комплекса, так и фрагменты решения фасадов и интерьеров музея. В отобранных для конкурса рисунках можно увидеть оба эти аспекта концепции.

Эти рисунки  –  поисковые эскизы или произведения, готовые для презентации заказчику?

Поскольку проектный рисунок имеет для меня ценность самостоятельного художественного произведения, его можно воспринимать и как поисковый эскиз, и, одновременно, как фрагмент презентации. Причем речь идет не только о презентации заказчику, но и о показе коллегам–профессионалам, а возможно и об экспонировании для более широкой аудитории. Поэтому при отборе рисунков на конкурс основным критерием для меня явилось их интересное и убедительное по образу графическое решение.

Какое значение в целом имеет для вас практика рисунка?

Рисунок стал основой на всех этапах моей многолетней архитектурно-художественной практики – от графических эскизов на стадии концепции до отображения уже осуществленного проекта, рисунков с натуры и архитектурных фантазий. Можно сказать, что для меня он является необходимой и неотъемлемой частью не только творческого процесса, но и – еще со студенческих времен — жизни в целом.

При ответе на этот вопрос вспоминаю экзамен по рисунку при поступлении в МАРХИ в 1946 году. Вообще, как мне сейчас видится, после окончания войны в МАРХИ было чудесное время, когда все были убеждены, что начинается новая жизнь. Магазинные полки были еще пусты, но студенты доставали дефицитный ватман и карандаши «Кохинор» и рисовали, компенсируя творчеством недостаток хлеба насущного.

На всех курсах рисунок был своеобразным «языком общения» студентов и преподавателей. Были в институте и Мастера, известные всему МАРХИ: Савва Бродский или Вадим Макаревич, передавшие свои таланты сыновьям – Александру Бродскому и Андрею Макаревичу. В институте началась настоящая, веселая, полнокровная жизнь. Именно на нашем курсе родился легендарный сатирический ансамбль архитекторов «Кохинор». Именно в нашей группе Юлий Ранинский и Анатолий Шайхет сочиняли тексты и создавали сценарии для студии «Нашкурсфильм».

Помню куплеты про меня, исполнявшиеся «Кохинором»:

            «Вот на стульчике Роман,
            изогнув изящно стан,
            он не в шутку, не в игрушку -
            белоснежную церквушку,
            как учили на «Трубе»,
            дал лопаточкой 6B».

С того времени прошло 68 лет, а я все еще «сижу на стульчике», но уже в Испании, в Валенсии, и рисую с натуры шедевры Сантьяго Калатравы. Как говорится, «сбылась мечта ...»  увидеть собственными глазами и нарисовать с натуры памятники европейской классики и уже ставшие памятниками знаменитые объекты современной архитектуры.

Вы в одинаковой степени ощущаете себя архитектором и художником?

В основе моего творчества обычно лежит проект. Здесь я выступаю как архитектор. Однако любой проект – и осуществленный и неосуществленный – это для меня еще и художественное произведение. Считаю, что в идеале архитектор, художник и дизайнер должны выступать в одном лице.

Моим учителем в МАРХИ был Борис Сергеевич Мезенцев, известный мастер советской архитектуры. Часто, консультируя студента, он брал в руки не линейку или угольник, а кисть или флейц. В желании во всем подражать ему я тоже научился свободно обращаться с красками и кистями при создании архитектурных проектов, перспектив, фасадов, макетов ...

К слову сказать, в конце 60-х Б.С.Мезенцев, как автор Ленинского мемориала в Ульяновске, пригласил меня спроектировать и реализовать там огромную по масштабам музейную экспозицию. Я воспринял это приглашение с гордостью — ведь это была возможность выступить в соавторстве с любимым учителем.

Какой из реализованных в России проектов вы считаете наиболее удачным?

Трудно ответить однозначно на этот вопрос. Из реализованных объектов считаю, например, удачной серию павильонов и экспозиций СССР на международных выставках в Москве и за рубежом в 70-е и 80-е годы, где я выступал как автор и руководитель авторского коллектива. Число этих объектов приближается к двадцати. Традиционно, в рамках ЭКСПО или промышленных международных выставок, национальные павильоны и экспозиции конкурируют друг с другом, что дает мощный стимул создателям их архитектурно-художественных решений.

Проектируя экспозицию той или иной отрасли народного хозяйства СССР, я получал уникальную возможность при осуществлении выставки использовать все необходимые предприятия и финансовые средства экспонируемого министерства. В результате удавалось создать запоминающийся, яркий по образу пространственный и художественный ансамбль, часто включающий в себя и произведения монументального искусства. Так, в частности, на международной выставке Электро-72 экспонировалась скульптура Эрнста Неизвестного «Прометей».

Вообще, создание музейных и выставочных экспозиций (то, что сегодня зачастую называется тотальными инсталляциями), безусловно, было в СССР сферой официально «дозволенного» свободного творчества. Советские павильоны на международных выставках являлись, с одной стороны, объектами политического и государственного престижа, с другой – идеальными площадками для архитектурных и художественных экспериментов и соревнования с современной «западной» культурой.

Конечно, Государство, как заказчик, не только давало возможность проектировщику осуществить задуманное, но и внимательно наблюдало за присутствием в его искусстве принципа социалистического реализма. Однако в случае с международными выставками этот принцип мог уступить место и приемам авангарда, и конструктивизма.

Над чем вы сейчас работаете?

Немного отступлю во времени назад от Вашего вопроса. Начало 90-х годов стало переломным временем и для страны, и для системы Художественного фонда, в которой я проработал многие годы, и для нашей семьи (мои супруга и дочь, Любовь и Анна Зимоненко, тоже архитекторы и художники), и для меня лично. Исчезло государство, исчезла возможность привычной творческой деятельности, но и «железный занавес» между Россией и Европой исчез тоже.

Позволю процитировать предисловие к одному из недавно изданных сборников моих работ.

«Наше Пространство Искусства там, где мы интересны. А это сегодня не только Россия, но и Германия. Жизнь и творчество по новым законам, по новым правилам игры, по Гамбургскому счету и отсчету времени. В поиске и реализации новых идей, новых концепций, новых художественных проектов.

Без исчезнувшей в прошлом глобальности советских государственных заказов, но с заказами собственного ума и собственной души, с потребностью творить только потому, что ты творец.

Без многолюдных коллективов твоих соавторов и подчиненных, реализующих твои идеи на площадках в тысячи квадратных метров, но в составе единственного авторского коллектива, на который ты действительно можешь сегодня опереться, - твоей семьи.

Без масштабности архитектурно-художественного решения городского квартала, но в масштабе собственного рабочего стола. Без многометровых конструкций и строительных материалов для осуществления твоих пространственных инсталляций, но, по-прежнему, с карандашом, пером и кистью в руке.»

Таким образом, моя основная сегодняшняя деятельность – это осуществление самостоятельных выставочных проектов, от создания произведений живописи и графики до пространственных инсталляций. Один из таких проектов, намеченных на 2015 год, – это уже традиционное для нашей семьи участие в проходящих раз в три года программах «Архитектурное лето Гамбурга». Предполагаемая тема нашей выставки – проектная концепция музея для Москвы, посвященного истории «хрущевок», первого периода индустриального домостроения в СССР.

 Владеете ли вы компьютерной графикой?

Я в своей творческой деятельности с компьютерной графикой не связан (в конце концов, отсутствие в прошлом компьютера не мешало человечеству создавать шедевры архитектуры и искусства), но отношусь к ее возможностям с большим уважением. В нашем семейном коллективе, который мы назвали «F-ARTdesign», компьютерной «темой» занимается дочь Анна – кандидат архитектуры и «знаток» технических проблем, которые могут встречаться при создании современных произведений архитектуры и искусства.

Вы определяете свое творчество как «художественное проектирование». Что вы вкладываете в это понятие, в чем особенность этого вида творческой деятельности, чем она отличается от других форм проектирования?

В основе художественного проектирования – синтез архитектуры, изобразительного искусства и дизайна, что мы можем наблюдать на лучших примерах отечественной и зарубежной практики. В работах мастеров современной архитектуры часто пространственный объект становится своеобразной «скульптурой», приобретая такие художественные качества, как выразительная форма, пластичность, цвет, игра материалов ...

Вообще, термин «проектирование» существует во многих значениях и стал в последнее время очень популярным. Архитектурное проектирование можно считать наиболее традиционным. К объектам художественного проектирования принято относить, прежде всего, музейные и выставочные экспозиции, интерьеры и фасады общественных зданий, фрагменты городской – часто праздничной – среды, включая фестивали или крупные культурные и спортивные мероприятия, и так далее. (Безусловно, и недавние грандиозные программы создания олимпийских сооружений, открытия и закрытия зимней Олимпиады в Сочи являются примером как архитектурного, так и художественного проектирования).

Для меня всегда художественное проектирование предполагает и проектирование пространственное, средовое. В моей практике почти всегда одновременно приходилось решать и задачи традиционно архитектурные, связанные с понятиями план, фасад, макет, перспектива, масштаб, так и чисто художественные, подразумевающие включение в пространственную среду работ скульпторов, дизайнеров, монументалистов, фотохудожников, плакатистов ... Одним из примеров такой совместной работы было создание интерьеров Дворца культуры «Геолог» в Тюмени в конце 80-х годов.

Вашей графике присущ плакатный язык. С чем это связано?

В работах любимых мною мастеров русского авангарда Эль Лисицкого (получившего, как известно, классическое архитектурное образование в Германии), Родченко и других широко использовалось искусство плаката, их творчеству в целом был присущ плакатный стиль выражения. Возможно, и поэтому в моей практике присутствует «плакатный язык». В том числе и потому, что создание выставочных и музейных комплексов часто требует – по примеру создания плаката - достижения лаконичности и четкости образа.

У вас много графических композиций, соединяющих здания и буквы, вы создали своего рода архитектурный алфавит. Как родилась и развивалась его идея?

Как я уже упоминал, в последние двадцать лет мне пришлось самому «придумывать» темы творческой деятельности, с которыми можно успешно выступить в Европе и России. В результате этих поисков появилась тема Архитектурных фантазий Алфавита, которая стала со временем одной из основных в моей практике и демонстрировалась на многих выставках в Москве, Германии и Латвии. Я интерпретирую отдельные буквы алфавитов (русский, латинский, иврит) как пространственные объекты, как сооружения или комплексы, как архитектурные проекты и фантазии. Буква-знак, как выразитель культуры народа, ее характерная пластика, часто в различном историческом и стилевом контексте, становится темой архитектурной композиции. Со временем создание моих графических серий стало основой для появления концепций и реализации нескольких выставочных проектов, с интересом принимавшихся зрителями.

Чувствуете ли вы себя продолжателем традиций русского авангарда?

В определенной степени. Эти традиции мне близки. Еще в студенческие времена, когда упоминание о русском авангарде или конструктивизме считалось чуть ли не идеологическим преступлением и соответственно каралось, у меня, как и у многих коллег, появилось громадное желание познакомиться с этими течениями искусства и архитектуры. Как известно, запретный плод сладок. В 50-е и 60-е годы еще можно было пообщаться с живыми представителями авангарда. Мне повезло познакомиться с одним из известных таких мастеров Владимиром Августовичем Стенбергом (одним из «братьев Стенбергов») и запомнить на всю жизнь его рассказы и работы, которые он мне продемонстрировал. Многочисленные книги, посвященные русскому авангарду, начиная с изданных еще в 60-годы в ГДР и Венгрии монографий об Эль-Лисицком и Татлине, занимают достойное место в моей семейной библиотеке.

Можно ли сказать, что у вас модернистский подход к архитектурному рисунку? Если это так, то в чем, по вашему мнению, его сущностное отличие от традиционного — академического?

Да, наверное, я сторонник скорее модернистского подхода к архитектурному рисунку. Его отличие от классического, традиционно академического — в значительно большей свободе, часто в отсутствии необходимости изображения архитектурных деталей. Архитектурный рисунок в моем представлении должен стать самостоятельным произведением искусства и, в любом случае, не дублировать фотографию.

Кого из мастеров графики вы выделяете для себя, чье творчество вас вдохновляет?

Пожалуй, Чернихова, ну и многих отечественных мастеров авангарда и конструктивизма начала 20-го века.

 Что вам дает рисование архитектуры с натуры?

Рисунок с натуры сопровождает всю мою творческую жизнь, начиная с обучения в МАРХИ. Получив возможность свободного передвижения по странам Европы, я рисовал и классические, знакомые ранее только по книгам, памятники Афин и Рима, и шедевры современной архитектуры. Среди моих многочисленных рисунков с натуры и европейская готика, и модерн Гауди, и недавние произведения Гери, Либескинда, Калатравы.

В апреле 2014 г. состоялась наша очередная поездка в Испанию. В этот раз в программе было посещение – и конечно, рисование — уникального архитектурного комплекса «Город науки и искусства» Сантьяго Калатравы в Валенсии. Сильным впечатлением стала и незабываемая по красоте «пасхальная» неделя в Испании: фантастические в своей карнавальности шествия, ставшие мотивами моей новой графической серии.

Какое впечатление оставили работы других участников конкурса, в частности, в той номинации, в которой вы победили?

Я согласен с высказыванием архитектора из Италии – члена жюри конкурса Массимилиано Фуксаса, что премий заслуживают по меньшей мере 100 участников. Во всех номинациях я отметил много работ, доказывающих, к моей радости, что архитекторы (и молодые в том числе) бывают столь талантливыми рисовальщиками.

Вы успешно поучаствовали во всех трех номинациях «АрхиГрафики». Могли бы Вы предложить ввести какую-то новую номинацию в этот конкурс архитектурного рисунка?

Считаю, что три выбранные номинации дают хорошую возможность продемонстрировать умение архитекторов создавать произведения искусства. Конкурс, на который удалось привлечь более 260 участников, раздел, посвященный итогам конкурса на «АРХ Москве», и, конечно, экспозиция «Только Италия!» в Третьяковской галерее, где среди классических экспонируются и работы Чобана, Кузнецова, Филиппова и Атаянца, свидетельствуют о том, что архитекторы имеют полное право выставлять свое творчество в музеях и выставочных залах в России и за рубежом.

Должна ли «АрхиГрафика» проходить регулярно?

Да, должна, но, пожалуй, не чаще, чем один раз в два-три года. Конкурс проводить необходимо как свидетельство того, что архитекторы, кроме рутинного проектирования и архнадзора, еще и свободным творчеством призваны заниматься.

Онлайн выставка конкурса «АрхиГрафика»

После церемонии награждения победителей Международного онлайн-конкурса архитектурного рисунка, проведенного сайтом Archplatforma.ru cовместно с Фондом Сергея Чобана и Союзом московских архитекторов, мы погрузились в работу над обещанным каталогом и некоторое время «не выходили в эфир». Пришло время поделиться новостями: каталог практически готов к сдаче в типографию, мы ведем подготовку к выставке лучших рисунков, которую также анонсировали на церемонии в декабре, и параллельно думаем над следующим выпуском конкурса. Детали будут совсем скоро, но уже сегодня можем сказать, что посетители выставки «живьем» увидят рисунки всех победителей и, в частности, серию «Город башен» Сергея Мишина. Архитектор из Санкт-Петербурга, руководитель STUDIO-MISHIN, подробно ответил на вопросы о своем бюро, как и для чего рисует, что проектирует, какие мысли и ощущения вызывает у него историческая и современная архитектура.

Что такое STUDIO-MISHIN, когда было создано ваше бюро?

Это мифическая компания, не бизнес-предприятие, а группа единомышленников, что-то, скорее приближенное к исходному значению слова «сотрапезники» (от латинского panis – хлеб), то есть преломившие хлеб. Группа то расцветала, то съеживалась пропорционально количеству хлебов, попадавших на наш стол. История возникновения студии тоже довольно мифическая. Я работал в Эрмитаже, которому передали огромный дом на набережной, рядом с кваренгиевским театром. Когда-то дом принадлежал корабельному мастеру Федосею Скляеву, соратнику Петра. Мне поручили обойти пустой дом и сравнить его планировку с инвентарным планом, датированным 1947 годом. В то время планы составляли дотошно и все совпадало, пока я не обнаружил маленькую железную дверь, не обозначенную на плане. Эрмитажный «кулибин» вскрыл ее, и взгляду открылось обширное помещение, пахнУвшее 1947 годом. Когда я попытался обрадовать начальство внезапно обнаруженной неучтенной квартирой, на меня посмотрели так, будто я обнаружил неизвестного Малевича под красочным слоем Караваджо. Инвентарные планы не стали поправлять. Так я стал обитать в несуществующей квартире, в которой прошло около 20 лет. Потом это пространство заполнилось людьми.

И чем люди занялись, на чем специализируется студия?

Это не слишком большие объекты – предметы, интерьеры, здания. Однажды мы спроектировали деревянный парусный корабль, который доплыл до Амстердама.

Занимались редизайном частного самолета, который долетел до Нью-Йорка. Наш любимый масштаб проекта  –  самодельная дверная ручка. Мы утешаем себя мыслью, что в архитектуре, как еще где-то, размер не важен. Может быть, то, что мы играем не по бизнес-правилам, не приносит больших заказов. Но мы в большей степени сосредотачиваемся на поиске важных для нас вещей.

Поиск важных вещей – исследовательская работа?

В том числе. Работая в Эрмитаже, я занимался исследованием истории строительства Эрмитажного ансамбля. Это было очень увлекательно. На месте существующих ныне зданий находились совершенно другие здания Петровского, Анненского и Елизаветинского времени, о которых было довольно мало сведений. В результате этих исследований сейчас мы имеем полную картину всех изменений, происходивших на этой территории. Это имеет практический смысл, поскольку здания Эрмитажа, как и многие другие в Петербурге, представляют сложную смесь разных фундаментов, стен и других конструктивных фрагментов исчезнувших зданий. Так, например, Зимний дворец Растрелли, при наложении планов, во многом совпадает с дворцом Анны Иоанновны, а тот, в свою очередь, с дворцом адмирала Апраксина. Мы сделали совмещенные планы, показывающие этапы эволюционирования всех зданий до момента, когда появился Эрмитаж. Позднее, археологи, копая по нашим планам, попадали на те стены, положение которых было нами предсказано.

Мы работали над проектом Нового входа в Эрмитаж с Дворцовой площади.Мы исследовали историю Малого Эрмитажа и разрабатывали концепцию приспособления Малого Эрмитажа под выставочные функции. Это в какой-то мере используется в проекте, который сейчас реализует Рэм Колхас (OMA).
В прошлом году открылся Висячий Сад Малого Эрмитажа, реконструкция которого выполнялась по нашему проекту. Одновременно мы занимались частными проектами.

Когда рассматриваешь ваши частные проекты – виллу в Испании, квартиру в Санкт-Петербурге или рисунок к дому Skewed House, который также участвовал в конкурсе «АрхиГрафика», – складывается впечатление, что художественный и даже театральный образ стоит в них на первом месте. Заказчики это принимают или иногда все-таки приходится идти на уступки в пользу их комфорта?

Напротив, мы соблюдаем все требования, предъявляемые к современному уровню комфорта, просто стараемся сделать это так ловко и незаметно, что художественные параметры выходят на первый план.

Как фантастические здания из победившей серии «Город башен» вписываются в вашу позицию практикующего архитектора?

Однажды состоялась беседа или спор о том, имеет ли смысл в современной архитектуре само понятие «интерьер». Возражая своему собеседнику, я говорил, что деление здания на интерьер и фасад порочно. Интерьер должен быть частью и результатом общих пространственных решений. Приводил в качестве примера любимые мною здания, не имеющие вовсе никакого отдельного интерьера: Нотр-Дам-дю-О или термы в Вальсе. Какая сила сможет отделить в них интерьер от экстерьера?

Продолжая, уже в отсутствие оппонента, мысленный спор, механически начал рисовать, как доказательство тезиса, изъеденные прямоугольными отверстиями дома. Потом приятель, увидев в Фейсбуке мою картинку, посоветовал отправить ее на конкурс. Я увлекся, нарисовал еще несколько и отправил.

Можно ли сказать, что рисунок – основа  вашего творческого метода?

Мне кажется очень важной та стадия проектирования, когда рука еще не взяла карандаш, вербальное что-ли проектирование. Разговоры, треп вокруг да около, нащупывание темы, смешки и байки по случаю, отсечение тупиковых путей, выбор предпочтений, фильтрация и индексация...На этом этапе все и формулируется, только ты еще об этом не догадываешься, как женщина не сразу понимает, что она зачала. А технология проектирования у меня довольно средневековая: на стадии поиска используется все, что попадает под руку – наброски на салфетках, скомканная бумага, пластилин. Если форма сложная, и рисуя, начинаешь понимать, что рука бессильна, тогда приходиться проверять замысел на 3D-моделях, потом снова кальки, наложенные на принты. В подаче тоже часто используется смешанная техника: рисунок поверх рендера или чертежа, пост-обработка. Я осознаю, что и ручной рисунок, особенно мастерский, и рендеринг в равной степени могут приукрасить проект и закамуфлировать его недостатки. Но рисунок, в отличие от рендера, может выявить главную мысль проекта. По какой-то причине, особо сильное отторжение вызывают у меня гиперреалистические картинки с бликами и отражениями, непременными голубыми небесами и длинноногими красотками, хотя в обычной жизни к ним такого отвращения нет.

Рисунок к проекту Skewed House

Однажды из-за спешки рабочие чертежи не были выполнены до конца, и мне приходилось объяснять испанскому прорабу, не говорившему ни на одном из известных мне языков, решение того или иного узла. Детали рисовались толстым карандашом прямо на оштукатуренной стене, фанерке, а иногда и палочкой на земле. Это был самый удачный и эффективный способ проектирования.

Кого из мастеров прошлого и настоящего вы считаете лучшими в архитектурном рисунке?

Предпочтения менялись со временем. В институте сильное влияние оказали чертежи группы Archigram, работы группы НЭР и Сенежской студии. С наслаждением рассматривал офорты Бродского и Уткина. В Эрмитажном Отделе Рисунка у меня была чудесная возможность подолгу просиживать за папками с подлинными чертежами Фельтена, Кваренги и Штакеншнейдера. Венецианский архитектор Тобиа Скарпа показывал мне по-итальянски живые скетчи и аксонометрические детали, выполненные его отцом, знаменитым Карло Скарпой. Хороши, на мой взгляд, бегло выполненные наброски в блокноте Стивена Холла, большого мастера игр с пространством и обладателя особого чутья к деталям. Графика раннего Даниеля Либескинда, аксонометрии Колхааса начала 80-х. Карандашные чертежи Петера Цумтора и проектные рисунки Евгения Асса полны для меня поэзии. Наконец, я лично знаю двух превосходных и намного превосходящих меня рисовальщиков архитектуры – профессора Сергея Малахова из Самарской архитектурной академии и петербургского архитектора Данияра Юсупова.

Что из мировой архитектуры вам близко?

Наверное, лучшее, что придумало человечество, это небольшие старые европейские города. Когда гуляешь по улицам, к примеру, средиземноморских городков, замечаешь, насколько просты дома. Охристая, не слишком ровная штукатурка, оконная перемычка или подоконник из известняка, старая дощатая дверь, непрошеный контрфорс или выступ камина, неведомая нам святая в нише — вот и все составляющие. Никто никогда не чертил этого фасада, не думал о пропорциях, окна и двери расположены так, как было нужно хозяину. Но как сложна эта улица и этот город, выстроенные из простых домов. Сколько визуальных лакомств предлагается: вот дом, следуя повороту улицы, надломился под тупым углом, а вскоре ему ответил в рифму острый угол противоположного дома на перекрестке, вдруг улица повернулась, и взору открылся сегмент пьяцетты со старым колодцем и принарядившейся тратторией. Вот щель меж сомкнутых шершавых боков подарила путнику драгоценную полоску лазури, а вот в приоткрытой по случаю зноя двери показалась с узорными майоликовыми подступенками лестница шириной с пол-матроны, чье монументальное белье сушится на балконе. В старых городках слова просты, но речь льется, а история захватывает.

Современность так не захватывает?

Меня не слишком увлекает то, что делают звезды. Гораздо более интересные вещи делают архитекторы, не слишком известные, не скованные собственным именем и почерком. Вообще, если архитектор слишком узнаваем, то это означает, что его личные мотивы и пристрастия для него важнее внешних факторов и обстоятельств. А наблюдать за персональными эволюциями звезды  – занятие малоинтересное. К тому же, время больших стилей, кажется, проходит. Есть архитектурные инструменты, гораздо более интересные, чем внешние приемы и почерки того или иного из мастеров. Например — пространство.
Как-то мне довелось побывать в доме, придуманном Алваро Сизой Виэйрой. Дом был почти закончен, но хозяин еще не заселился. Снаружи он выглядел, как четыре кубических объема, врезающихся друг в друга под разными углами. Визуально это достаточно ясное и очевидное решение. Но когда попадаешь внутрь, пространство начинает играть с тобой в свои игры. Оно пульсирует. Оно то пытается сжать тебя, становясь высоким и узким, но, когда становится невмоготу, ощущения тесноты сменяется чем-то широким и низким, как-бы придавливая. Каждый поворот открывает новую, завораживающую своей композиционной силой сцену. Параллельную игру ведет свет. Источников света вроде бы не видно, но свет рассказывает свои истории. Такое чувство, что этот мастер оперировал иными категориями, чем обычный архитектор: мял и лепил в руках пространство, продавливал и выкусывал из него каверны и пустоты, запуская внутрь свет и виды с фантастическими кусками моря и гор. А сама архитектура дома образовалась как следствие его экспериментов с пространством, как не слишком важная шкурка, оболочка. Поэтому все поверхности дома сделаны очень просто, даже бедно: белое, серо-белое, матово-белое,  50 оттенков белого и 10 степеней матовости.

Где, в каких странах сегодня самая интересная архитектура?

Точка актуальности постоянно движется. Еще недавно мне казалось, что самое интересное происходит в норвежских и датских бюро, с их свежим взглядом на традиционное, а теперь есть ощущение, что поиски в верном направлении сместились и находятся за Пиренеями, а то и за Андами. Каким-то чудом у испанцев, португальцев и латиноамериканцев получается живая и веселая, телесная и горячая, пахнущая мясом и вином, порой мудрая и трагичная, обаятельная архитектура и литература. 

Вам нравится, как в архитектурном плане сейчас развивается Санкт-Петербург?

Совсем нет. Мне кажется, что в Петербурге после мастеров модернизма 1960-х, Каменского, Сперанского, Жука и Вержбицкого, не появилось архитектуры, достойной этого города. Сейчас самая значимая архитектура монополизирована членами ОАМ (Объединенные Архитектурные Мастерские). Последние 20 лет они дружно застраивают город на Неве. Поочередно согласовывают друг у друга проекты, поочередно выигрывают в конкурсах, где кроме них практически никто не участвует. Часть из них, допускаю, искренне хочет, чтобы уровень их проектов как-то соответствовал уровню города, другая купается в лучах своего местного величия. Это бизнес-архитектура, сделанная без лишних рефлексий, глубоких размышлений, аналитики и чувства места. В последние годы, из-за того, что наши мэтры не в состоянии найти нужного языка, они постепенно скатываются к общим для всех приемам, симулирующим несуществующий, но горячо поддерживаемый чиновниками «петербургский стиль». Обычно под этим подразумевается нечто сундукообразное, желательно рустованное, с некими отсылками к неоклассике или ар деко. Пытливому глазу все труднее распознать отличия в их творческих почерках: этот чуть поклассичнее, а тот слегка передовее. По сравнению с этим любой из домов Евгения Левинсона 1930-х годов выглядит супер-прорывом.  И это происходит в Петербурге, в городе, где все на полутонах, на пуантах, на кончиках пальцев, одетых в музейные нитяные перчатки.

Не хотелось бы заканчивать беседу на минорной ноте. Вы видите какие-нибудь позитивные тенденции в сегодняшней российской архитектуре и градостроительстве?

Мне нравится то, что архитектура, в том числе и российская, становится умнее, в ней все больше виден «хищный глазомер простого столяра», а прихоти полубогов и пубертатные игры в стили становятся анахронизмом. Архитектура становится все более реактивной, пытается стать зеркалом общества, в котором она развивается. В средневековом обществе она была зеркалом, а сегодня – нет. Мне нравится понимать, почему это сделано именно так, и эта неброская красота логики и разума стоит больше, чем груды орнаментов или километры архитектурных приемов. Архитектура и градостроительство – пока еще не наука, но все больше становятся на нее похожими.

Фото и иллюстрации предоставлены STUDIO-MISHIN.

Конкурс архитектурного рисунка «АрхиГрафика», проведенный сайтом Archрlatforma.ru в прошлом году, – далеко не первый, в котором архитектор Рубен Аракелян получил первую премию. В свои 29 лет он является призером и лауреатом впечатляющего списка различных профессиональных соревнований. Рисунку и живописи учился в Художественной школе №1 им. Серова (с отличием), архитектуру изучал в МАрхИ (красный диплом и Золотая Медаль), в настоящее время преподает в альма-матер вместе с Юрием Григоряном и Марко Михич - Евтичем. Недавно кандидатская диссертация Рубена по теме «Повышение качеств жилой среды с учетом ценностей традиционных жилых образований» была номинирована на Премию Президента РФ для молодых ученых в области науки и инноваций за 2013 год и вошла в шорт-лист. А в декабре 2013 года, после шести лет работы в бюро «Проект Меганом», он вышел в свободное плавание – вот-вот откроет свою студию. Словом, за строчками официального досье стоит личность с незаурядной волей к победе и большими перспективами.

В нашем конкурсе Рубен выступил в номинации «Рисунок с натуры» с двумя сериями – «Прага» и «Ереван» [свет / тень]. Признался, что ставил на «Прагу», однажды уже выигравшую Международный конкурс рисунка в Словакии. Но Жюри во главе с архитектором Сергеем Чобаном, Фонд которого идейно поддержал «АрхиГрафику», неожиданно выбрало «Ереван». В рисунках графитовым карандашом на белой бумаге запечатлены фрагменты городской ткани, эффектно вырезанные из реальности. Резкая светотень, интригующая недосказанность. «Что это такое?», – спрашивали посетители сайта конкурса, несмотря на наличие внятного авторского описания. Уточнили и мы.

AП (АрхПлатформа): Рубен, как возникли эти рисунки, о чем они?
Р.А.: Рисунки были выполнены в историческом центре Еревана, в Конде. Это средневековый квартал XVII века (в этом регионе в ту пору были еще Средние века). Ереван, или точнее «Эребуни», на 20 лет старше Рима, но с учетом сложного исторического цикла до наших дней дошел лишь фрагмент крепости, сейчас это музейный экcпонат. Современный Ереван – город начала XX века, спроектированный практически с нуля Таманяном по принципу города-сада Говарда. Тотальная перестройка была вызвана необходимостью городского контроля – средневековая планировочная структура с учетом появления механизированного городского транспорта сложно поддавалась территориальному и политическому регулированию.

Единственным районом, сохранившим свою идентичность в виду социального сопротивления, оказался Конд. Сейчас это деградирующий городской сегмент с низким социальным уровнем жизни, но с архитектурно – пространственной точки зрения он представляет собой удивительное, на мой взгляд, художественное наследие с обилием фактур, материалов и литературой свето-теневой игры. И в этом таинственным образом умещается вся социо-культурная и географическая ментальность Армении. Я отбросил рациональную часть исследования, которую проводил в Конде, поддался художественному искушению и сфокусировался на локальных фрагментах зданий. Ловил реальность света и тени и сделал около 30 быстрых зарисовок, на каждую ушло примерно по полчаса.

AП: Что Вы исследовали в Конде?
P.A: Это было исследование для моей диссертации, в большей степени посвященное жилым пустотам. Меня вдохновил курс Юрия Григоряна «Общественные пространства», который он вел на «Стрелке». Там тема бралась широко. Я решил локализовать ее до полуприватных пространств – дворов, разъяв при этом материю – квартал, здание, и окружающую его пустоту. Про здания – типологию, развитие застройки, известно многое, пустота же осталась малоизученной, а ведь ее можно рассматривать как «тело», как объект, у которого есть габариты, границы, функции и даже какая-то плотность. Зафиксировав эти позиции, я рассмотрел, как они менялись под воздействием различных факторов на протяжении трех эпох – доиндустриальной, индустриальной и постидустриальной.

Для натурного обследования выбрал жилые образования Армянского нагорья. Пользовался обмерами других ученых, доступное обмерял самостоятельно. Конд взял как пример традиционного жилого образования доиндустриальной эпохи. Оно интересно тем, что сформировалось естественным путем, исходя из потребностей обитателей, а не архитектурного планирования города, политики, экономики. В каждый из охваченных исторических эпох у пустот были свои ценности, которые я и постарался выявить.

АП: Для чего?
Р.А. С учетом этих ценностей можно вывести новые принципы формирования пространств и повысить качество современной жилой среды. И это тоже часть моей работы. Возможно, она еще поможет переосмыслить понятие «историческая реконструкция». Сегодня это откровенная и порой бессмысленная интерпретация материи, а большую ценность,на мой взгляд, имел нематериальный актив – расстояние между домами, отношение между их высотами, пропорции пространства. Проведенное исследование не рассчитано на быстрое извлечение практической пользы, но оно может принести плоды через несколько лет.

АП: Бюро, которое Вы собираетесь открыть, будет заниматься подобными исследованиями?
Р.А.: В планах много направлений – исследование, образование, проектирование. Проектирование – в широком масштабном диапазоне от S до XXL. Прежде всего, конечно, интересна работа с городом. При этом хочется создать компанию нового типа. Поясню. В XX веке, если брать парадигму маркетинга, компании развивались по принципу «пауков», имели жесткую вертикальную структуру. В современных условиях они не обладают территориальной и производственной гибкостью. Будущее – за «полицентричными» объединениями с диверсифицированным принципом управления. Такие состоят из независимых участников, готовых в нужный момент собраться вместе и выдать какой-то продукт, проект например, и все будут знать этот продукт, а не его создателей.

АП: Как собираетесь развивать образовательное направление? Хотите создать новую архитектурную школу?
Р.А. Архитектурных школ должно быть много. Здоровая конкуренция между ними – залог интересного образовательного контекста, дискуссии, взаимообмена. У нас до недавнего времени была монополия МАрхИ – большой, всеохватной и довольно неповоротливой структуры. Здорово, что появились «Стрелка» и МАРШ. Они затрагивают другие аспекты архитектуры, «Стрелка» – более глобальные, МАРШ – локальные. Но трех тоже мало. Поработать над новым образовательным проектом в перспективе было бы интересно. А для начала хотелось бы просто предоставить в собственной студии (сейчас заканчиваем ее ремонт) помещение своим будущим студентам из МАрхИ для нормальной работы над учебными проектами. В институте у них есть аудитория на пять-шесть групп, где два раза в неделю проводятся консультации, но там неудобно хранить материалы, макеты. Важно, чтобы у человека было свое место, и преподаватели видели, как развивается, эволюционирует его работа.

АП: Каких методов преподавания Вы придерживаетесь?
Р.А. Сам я учился в МАрхИ у Андрея Некрасова, а на пятом курсе прошел преддипломную практику в бюро Юрия Григоряна, где потом остался работать. Таким образом, в моем формировании традиционная образовательная база соединилась с новым концептуальным мышлением. На мой взгляд, продуктивен синтез разных подходов. В МАрхИ я преподаю в группе студентов вместе с Юрием Григоряном. Мы стараемся выстраивать общение со студентами в форме диалога, профессионального обмена идеями. Стремимся обогатить их инструментарий. К слову, для меня это также возможность больше общаться и продолжать учиться у Юрия Григоряна, которому я очень благодарен за опыт совместной работы в «Проект Меганом».

Архитектуру мне нравится представлять как химическую реакцию – в конце получается некий продукт, но его ингредиенты могут быть очень разными: искусство, наука, литература, музыка. В Высшей школе архитектуры Страсбурга (EAS), где я стажировался, как одну из форм рассказа о проекте использовали танец. Чтобы раскрепостить мышление и расширить «языковой» инструментарий наших учеников, я предложил упражнение на «временное сжатие». Студенты в среднем по 6 месяцев проектируют объекты различных типологий. А как выработать идею, если сократить срок до дня, часа, 15 минут или даже 30 секунд? Здесь подключаются самые разные навыки: за минуту можно придумать слово, за пятнадцать – что-нибудь нарисовать, за час – написать текст и так далее. Чем больше инструментов в руках, тем интереснее результат. Сам я пробовал применять научный подход, немного танец, но главная часть моей кухни, то, с чего всегда начинаю, – рисунок.

АП:  Ваши первые рисунки к проектам – абстрактные эскизы, смутные ассоциации, или в них уже ясно прочитываются варианты реальных очертаний?
Р.А: Возможны оба варианта. Например, всю свою диссертацию я сначала полностью нарисовал от руки. Для меня рисунок – это еще и терапия организма, отдых. Пражские зарисовки начинал делать с натуры, а потом неспешно заканчивал их дома. Даты в уголках листов – те дни, когда я брался за рисунок, то есть это своего рода дневник, который я вел для себя.

АП: Какие у Вас остались впечатления от «АрхиГрафики»?
Р.А.: На мой взгляд, это один из самых красивых конкурсов прошлого года. Я очень хотел выиграть, как всегда, сильно волновался, думал, что больше шансов у «Праги» – более традиционных и понятных рисунков. Интересно, что данному Жюри оказался ближе иной подход. Хорошо бы «АрхиГрафика» стала регулярным смотром.

Став партнером конкурса «АрхиГрафика», бренд Laufen представил отличный Спецприз для одного из Лауреатов конкурса – поездку на двоих в Монте-Карло. Счастливый билет, как мы уже писали, получил Артур Скижали-Вейс. В номинации «Архитектурная фантазия» обе серии этого участника «Образы городов будущего» и «Образы идеальных городов» были отмечены «Специальным упоминанием Жюри». То, что и выбор Laufen пал на эти работы, – не случайность. Подход Артура Скижали-Вейса к рисунку – перфекционизм, тщательность, скрупулезная точность проработки деталей, интерес к футурологии и романтическое стремление достичь идеала во всем. Все это присуще в своей области и Laufen, как мы выяснили в разговоре с директором по маркетингу LAUFEN/Roca Group Мариной Сидориной.

Марина, расскажите, пожалуйста, что отличает бренд Laufen, как давно он существует, какую нишу занимает?
Бренд Laufen существует более 120 лет, его история началась в одноименном городе в кантоне Базель в 1892 году. Словосочетание «Швейцарское качество» уже не одно столетие является синонимом безупречности. А в конце 1990-х годов образовалось более широкое понятие Swissness или Swissorientation. Во многом оно отражает ценности обычных швейцарцев: безопасность, стабильность, высокое качество жизни. Кроме того, понятие предполагает высокую точность, гарантию качества и надежность.
Говоря об отличительных чертах премиум-бренда Laufen, мы имеем в виду именно Swissness. Своей основной задачей компания видит создание особой атмосферы для ванной комнаты, особого индивидуального пространства, удобного и органичного.
На счету компании с такой солидной историей, наверняка, немало запатентованных изобретений.
Так и есть. В 1985 году, например, внедрение компанией Laufen литья под давлением значительно повлияло на развитие отрасли решений для ванной комнаты в целом и заложило фундамент высокой производительности в промышленных масштабах. Сегодня компания продолжает работу над инновациями, последнее запатентованное изобретение датировано этим годом — новый вид керамики — SaphirKeramik: особо легкий, прочный и тонкий.
Что входит в его состав, если не секрет?
Название нового материала –  SaphirKeramik – выбрано неслучайно. В его состав входит минерал корунд, который встречается в природе как компонент сапфира. Добавление корунда обуславливает исключительную прочность, которая, по данным испытаний в Федеральном институте изучения и тестирования материалов в Берлине (BAM), сравнима со сталью и вдвое превышает результаты сантехнического фарфора. Новая керамика, обладая такой исключительной прочностью, также является и очень легкой: изделие из SaphirKeramik весит в два раза меньше стандартного керамического изделия. Кроме того, технологические особенности этого материала позволяют гарантировать радиус кромки изделия всего  1-2 мм. Это действительно революционная разработка.

Раковины Living square (материал SaphirKeramik)

В этом году вышла совместная коллекция Laufen и Kartell – известнейшего производителя изделий для интерьера из пластика. Какова концепция этого проекта?
Новую концепцию для ванной комнаты отличают как технологические инновации – раковины с тончайшими стенками и скрытым переливом; так и современный эмоционально насыщенный дизайн. Коллекция представляет собой комплексный проект и предлагает все, что может понадобиться для оснащения ванной комнаты: керамические изделия, ванны, мебель, смесители, аксессуары. Художественное руководство проекта Kartell by Laufen было доверено дуэту Паломба, который наполнил серию эмоциями и особым настроением: мебель и аксессуары из высококачественного пластика представлены в широком разнообразии оттенков  –  безмятежный голубой, солнечный сочный оранжевый, строгий прозрачный, роскошный черный с золотом.

Коллекция Kartell by Laufen (диз. Людовика и Роберто Паломба)

Коллекция Palomba collection (диз. Людовика и Роберто Паломба)

Наряду с Людовикой и Роберто Паломба Laufen сотрудничает и с другими выдающимися дизайнерами. Как происходит выбор авторов для новых линий и коллекций?
Компания всегда обращается к признанным мастерам своего дела. Роберто и Людовика Паломба, которые создали облик не только для серии Kartell by Laufen, но и для других коллекций Laufen в разные годы – LB3, Palomba Collection, входят в тройку ведущих итальянских дизайнеров по версии журнала Class. Совместные проекты со студией Palomba Serafini есть и у Kartell. Во многом этот опыт определил работу над проектом Kartell by Laufen именно таким составом.
Многолетний совместный опыт  также связывает Laufen со Стефано Джиованнони, который создал популярную уже более 20 лет коллекцию IlBagnoAlessi One. Питер Вирц, в свою очередь, разработал для Laufen пользующуюся неизменным спросом в оснащении общественных зон серию pro. И со многими другими международными студиями и дизайнерами швейцарский бренд поддерживает долгие партнерские отношения.

Коллекция IlbagnoAlessi One (диз. Стефано Джиованнони )

Как складываются отношения Laufen с большой архитектурой?
Каждый год Laufen поддерживает многочисленные архитектурные мероприятия. Реализует авторские экспозиции – например, на Designers‘ Saturday, интернациональном событии-встрече представителей сферы дизайна и архитектуры со всего мира. Мы традиционно поддерживаем международную премию AR House Awards: престижная награда вручается за лучший проект дома в рамках устойчивого развития. В этом году в июне в сотрудничестве с ассоциацией AIA Europe Laufen провел симпозиум для архитекторов и дизайнеров, посвященный глобальной роли архитектуры The Architect That Makes Everything. Совместно с AIA также мы организовываем архитектурные туры с изучением исторических и современных зданий кантона Базель и посещением Laufen Forum.

Laufen Forum

Раковина из коллекции Palomba Collection

Знаковое здание Laufen  Forum, где представлены все коллекции бренда, в свою очередь, также является обладателем нескольких престижных наград, таких как Swiss Award for Marketing + Architecture 2010, награды Green Good Design Award, премии за лучшую архитектуру 2011 в категории «Промышленные и производственные сооружения». Выставочный форум был открыт в 2009 году и спроектирован в соответствии с основными принципами бренда — устойчивое развитие и бережное отношение к окружающей среде. Здание хорошо изолировано, благодаря чему потребляет мало энергии, нуждается в минимальном дополнительном обогреве через тепловые сети и не использует систему кондиционирования. Естественный свет попадает в помещение через световые люки в крыше. Форма здания, если смотреть сверху, повторяет форму хорошо известной раковины из коллекции Palomba Collection.

Laufen Forum, интерьер

Есть ли у Laufen исследовательский отдел, который изучает стиль жизни и повседневные нужды потребителей?
Холдинг Roca Group, в состав которого входит бренд  Laufen, уделяет пристальное внимание дизайну и эргономичности изделий. Собственные Центры дизайна и Лаборатория инноваций изучают продукты и постоянно отслеживают тенденции в оформлении ванной комнаты. Команда центров Дизайна и развития Roca Group работает в пяти странах (Швейцарии, Китае, Тайване, Бразилии, и основной центр – в Испании), чтобы быть ближе к потребителям из разных частей света.
В практике компании есть также опыт обращения к специализированным центрам и организациям, отслеживающим тенденции и изменения в обществе. Так, например, французское исследовательское агентство Nelly Rodi под руководством Винсента Грегуара, реализовало проект по изучению  цветовых предпочтений потребителей разных стран, что было использовано для создания декоров одной из коллекций.

Как сегодня может выглядеть идеальная ванная комната от Laufen – сколько метров, что в ней обязательно должно присутствовать?
Идеальная ванная комната сегодня, по мнению специалистов Laufen – это место для отдыха, расслабления, пространство для уединения. Это полноправное помещение в доме, где мы начинаем и заканчиваем свой день. Поэтому идеальная ванная такова, какой ее видит для себя каждый. Laufen же дает возможность обустроить это пространство под любые нужды, предлагая и интегрируемые решения, и отдельные объекты (такие как свободностоящие раковина Menhir в коллекции Palomba или «tam-tam» в серии IlBagnoAlessi One). А если вы хотите оснастить ванную для детей, Laufen предлагает веселую и яркую florakids с зеркалом в виде гусеницы и полочками-облачками. Отделки, цвета – любые на ваш индивидуальный вкус.

Коллекция IlbagnoAlessi One (диз. Стефано Джиованнони )

Коллекция Palomba collection (диз. Людовика и Роберто Паломба)

Как Laufen представляет ванную комнату будущего, лет через 50? Создает ли концепты, предполагающие, как изменится жизнь?
На изучение тенденций и на разработки будущего — близкого и далекого, как  через 50 лет, направлена работа не только Лаборатории инноваций и Центров дизайна, о которых я говорила выше. Есть и проекты, которые Roca Group реализует, чтобы почерпнуть идеи и веяния извне более широко. В частности, уже в пятый раз проводится конкурс Jumpthegap. Это международное соревнование, в котором могут принять участия молодые специалисты, проводится раз в два года. Задача участников – разработать инновационное решение для оснащения ванной комнаты, либо связанное с использованием воды. Жюри всегда состоит из признанных мастеров мирового масштаба, в этом году председателем была Кадзуе Сэдзима.
С каждым разом количество участников становится больше, молодые специалисты охотно предлагают решения для оснащения ванных будущего. В этом году в финал вышло 10 проектов, каждый из которых как бы невероятно не смотрелся сегодня, может оказаться реальностью и обыденностью завтрашнего дня. Разработка Still you, например, – это новый и современный унитаз с металлическими опорами, адаптированный для пожилых людей. А проект Lift предлагает разместить раковину на компактной «штанге». Вверху она будет служить душем (дно оборудовано под лейку), внизу — раковиной, а еще ниже — раковиной для ребенка.

Коллекция pro S (диз. Питер Вирц)

Если вдруг известный дизайнер -  из тех, с кем сотрудничает компания, или кто-то еще предложит решение, в котором экстравагантный облик, обещающий войти в историю дизайна, берет верх над функциональностью и удобством, вы реализуете этот замысел ?

Широкие производственные возможности дают Roca Group ряд конкурентных преимуществ. В России, для примера, можно привести ряд индивидуальных решений, разработанных для Олимпийских объектов в Сочи. А для Олимпиады в Шанхае международная группа Roca совместно с известным испанским дизайнером Хавьером Марискалем  выпустила  модели «спортивных» накладных раковин с тематическими рисунками. Индивидуальный подход к нашим клиентам подразумевает реализацию практически любого решения. Ограничения могут выразиться только в цене конечного продукта, которая, конечно, сильно зависит от объемов производства.

Марина, благодарим Вас за беседу. Мы очень рады тому, что такой бренд, вкладывающийся в инновации и дизайнерские эксперименты, как Laufen, стал партнером Международного конкурса архитектурного рисунка «АрхиГрафика», проведенного Archplatforma.ru под Патронажем Фонда Сергея Чобана при поддержке Союза московских архитекторов. Желаем процветания, интересных и плодотворных проектов в новом году.
 

Раковины Living square (материал SaphirKeramik)

Коллекция Kartell by Laufen (диз. Людовика и Роберто Паломба)

Коллекция pro S (диз. Питер Вирц)

Коллекция palace (диз. Андреас Димитриадис)

Коллекция Palomba collection (диз. Людовика и Роберто Паломба)

 Официальный сайте Laufen: www.laufen.ru